Они еще встретятся — спустя каких-то шесть лет. Однако если бы кто-то всеведущий сейчас назвал им этот срок, они бы сочли его даже дольше, чем «никогда».

И, по большому счету, они были бы правы, потому что с каждым из них произошли за это время изменения необратимые, если не сказать — губительные.

Но не будем забегать вперед.

«Графине Закревской» после отъезда английской миссии делать в Москве было практически нечего. Как ни хотелось Петерсу оставить ее при себе, ему была в ней первоочередная надобность для выполнения другого задания. Теперь работать «графине» предстояло в Петрограде.

Кстати, насчет рассказа «Мечта». Вполне может быть, что сюжет его вовсе не возник у Горького на основе случайной откровенности Муры. Возможно, она, наоборот, пыталась скрыть от него тот факт, что была завербована Чекой. Однако приятель и почитатель Горького Зиновьев, человек в Петрограде всесильный, практически диктатор всего Северо-Запада России, был убежден, что Мура работает на английскую разведку. Уже потом, позднее, когда она совершенно закрепилась в доме Горького, Зиновьева начали одолевать противоречивые чувства.

С одной стороны, он понимал необходимость внедрения в дом Горького полноценного «агента влияния». Тем паче после того, как писатель почти разошелся с Марией Андреевой — а точнее будет сказать, это она разошлась с ним, влюбившись в его секретаря, молодого человека по имени Петр Крючков, и всецело занявшись им, — и начал настороженно относиться к своей первой жене Екатерине Пешковой, состоявшей на службе у Дзержинского, то есть, по сути дела, в той же Чеке (однако, будучи коллегой Муры, Пешкова из места своей работы секрета не делала — это и оттолкнуло от нее Горького). То есть Зиновьев осознавал, что Мура Бенкендорф-Закревская (именно девичьей фамилией предпочитал называть ее Горький) остро необходима, чтобы постоянно фиксировать железную руку пролетариата на пульсе знаменитого писателя. С другой стороны, Зиновьева обуревала какая-то совершенно дамская ревность. Он не мог вынести, что Горький мгновенно влюбился в эту женщину. И если они стали любовниками не сразу, а, к примеру, спустя несколько недель, то это отсрочилось лишь из-за необходимости для знаменитого писателя хоть как-то «соблюдать лицо» и из-за его патологической стыдливости в вопросах пола, а вовсе не от равнодушия к новой сотруднице издательства «Всемирная литература», которую — сотрудницу, а не литературу, разумеется! — ему представил Корней Чуковский и которая не просто стала бывать в квартире Горького на Кронверкском проспекте, но и умудрилась сделаться в его доме совершенно необходимым человеком. Сначала в доме, потом в постели и в душе… или в душе и в постели. Последовательность событий неважна, от перемены мест слагаемых сумма не меняется.

Однако, прежде чем поразмышлять о жизни нашей героини в доме Горького и о ее роли в судьбе писателя, стоит немножко приостановиться на первых шагах Муры в Петрограде.

Спустя годы она старательно распространяла версию о том, что ее арестовали чуть ли не в первые дни жизни в бывшей столице — за то, что купленные ею у какого-то спекулянта хлебные карточки оказались фальшивыми. Она уверяла, будто ее отвезли в Чеку и не пустили в расход только потому, что она умолила позвонить в Москву, Петерсу, который за нее и вступился — по старой памяти, так сказать. Разумеется, она тщательно скрывала факт своей вербовки, да и «товарищи по работе» помогали ей этот факт маскировать: например, когда она уже поселилась у Горького, там периодически устраивались Чекой обыски — весьма, впрочем, поверхностные, одну только комнату Муры прилежно перерывали сверху донизу. Глеб Бокий (начальник петербургской Чеки после убийства Урицкого), пристроивший ее в издательство к Чуковскому (который в данном случае тоже выполнял задание всесильной организации, ну и заодно оказался под действием чар Муры) и «курировавший» ее в Петербурге, делал вид, будто ее подозревают в связях с англичанами, и страшно злился на Зиновьева, который своей дурацкой ревностью мог затруднить внедрение Муры к Горькому.

Пришлось пойти на крайнюю меру. Муру снова арестовали, и тут уж Чуковский, которому Бокий намекнул, что надо делать, ринулся к Горькому, который в то время был, без преувеличения сказать, очень могуществен. Власти предержащие его снисходительно ласкали: ну как же, свой, ручной Буревестник революции, которого Мария Андреева[53]приучила есть из рук большевиков! Поскольку Мура для Горького была еще никто и он мог не захотеть суетиться ради нее, Зиновьеву было рекомендовано заодно арестовать академика Ольденбурга, всемирно известного востоковеда-индолога, для освобождения которого Алексей Максимович мог горы свернуть. Что он и сделал… заодно вступившись за сотрудницу Чуковского, которую вскоре после этого Корней Иванович на каком-то редсовете и представил знаменитому писателю. И не преминул отметить: рыбка заглотила наживку. «Как ни странно, — записал Чуковский в дневнике, — но Горький все говорил для нее, распустил весь павлиний хвост. Был очень остроумен, словоохотлив, блестящ, как гимназист на балу».

«Павлиний хвост» вполне объясним. Небось приятно находиться рядом с дамой, которая обязана тебе как бы свободой, а может статься, и жизнью! Горький стеснялся, когда его шумно благодарили, но Мура этого и не делала (она обладала поразительной врожденной тактичностью) — она просто смотрела на него, как на божество.

Она смотрела на Горького, ну а Горький смотрел на нее. Смотрел и рассматривал…

Она была, пожалуй, не красива, если говорить о канонах (например, у нее был неправильной формы нос, сломанный еще в детстве), но если это не остановило Ивана Бенкендорфа, Брюса Локкарта, Якова Петерса да и еще бог весть кого, почему это должно было остановить Максима Горького? Дело вовсе не в красоте — Мура была обворожительна. Непостижимо обворожительна!

Уэллс, который видел Муру в 1920 году (и уже тогда пал ее жертвой), так пытался описать природу ее очарования: «Она была в старом плаще цвета хаки, какие носили в британской армии, и в черном поношенном платье, ее единственный, как потом оказалось, головной убор представлял собою, как я думаю, не что иное, как черный скрученный чулок, и однако она была великолепна. Она засунула руки в карманы плаща и, похоже, не просто бросала вызов миру, но была готова командовать им. Ей было тогда 27… Она предстала передо мной любезной, не сломленной и достойной любви и обожания».

То же ощутил и Горький. И поэтому вскоре Мура начала захаживать на Кронверкский проспект, в дом, который человеку иного склада, не столь богемного, космополитичного и снисходительного, как Мура (да еще она была вдохновляема особым заданием!), показался бы сущим вертепом.

Тут все еще бывала-живала Мария Андреева и ее любовник Крючков, секретарь Горького, захаживала запросто Екатерина Пешкова, а во время их отсутствия роль хозяйки исполняла метресса писателя Варвара Васильевна Шайкевич-Тихонова — жена компаньона Горького по издательским делам Алексея Тихонова, и мать его, Горького, побочной дочери Нины (родство между ними тщательно скрывалось, но сходство так и било по глазам). Жили здесь также художник Ракицкий по прозвищу Соловей, Андрей Дидерихс и его жена Валентина Ходасевич (ее брат, поэт Владислав Ходасевич, и его жена Нина Берберова присоединятся к «святому семейству» позднее, за границей). Еще жила какая-то нижегородская евреечка по прозвищу Молекула, которую потом пристроили замуж; жил сын Горького и Екатерины Пешковой Максим, а вскоре появилась и его жена Надя, которую предпочитали называть Тимошей — по отчеству. Впрочем, ее вполне можно было называть и Ягодкой, потому что еще до появления в ее жизни Максима у нее был бурный роман с пламенным революционером Генрихом Яго?дой. Позднее он станет влиятельным человеком в окружении Сталина, возглавит ОГПУ и чуть ли не собственноручно изготовит то зелье, кое «графиня Закревская» (в то время уже ставшая баронессой Будберг — без всяких кавычек) вольет в поилку Буревестника, которому — с ее прямой и непосредственной помощью — большевики чуть раньше просто-таки классически обкорнают крылья. Впрочем, пока это было, как говорили древние греки, «еще на прялке».