– Что там за девка в платке? – обронила вдруг Купава, глянув на Золотинку, словно бы девушка находилась за тридевять земель. – Это что за новости?

Ответа они так и не получили, самозванство Золотинки осталось без наказания, потому что вновь загромыхало на площади – все повернулись к дверям. С правого входа в ярко-синей долгополой рясе и круглой малиновой шапочке появился Кур Тутман. Прибытие епископа было покрыто восторженным ревом одних, негодующими возгласами других. Ссутулившись под тяжестью несносного шума, Кур Тутман в неисполнимой надежде улизнуть сунулся куда-то вбок, но, ловко направляемый доброхотами своего конца, нашел-таки уготовленное ему седалище. Сел и сразу же встал, вспомнив о пастырских обязанностях. Курники приняли благословение с истово обнаженными головами, законники язвительно улыбались, поглядывая друг на друга, и снимали шапки с тягучей, вызывающей медлительностью. Помедлив еще в некотором как бы забытьи, вращательным мановением пясти Кур благословил и Купаву – она загадочно ухмыльнулась, младенца, который, сообразив что-то свое, тихонечко захныкал, Золотинку – попутно с младенцем.

Однако и на этом Кур не кончил, замялся под воздействием разумной, в сущности, мысли в предвидении грядущих испытаний осенить епископской благодатью и самого себя. Но не сделал этого, а как-то беззвучно всхлипнул всем длинным лошадиным лицом. И опустился на стул.

Лицо у него было помятое, в рыхлых морщинах, что, однако, не скрывало костлявой его основы; глаза водянистые блеклого оттенка, и губы приоткрыты. Постоянно приоткрытые на измученном лице губы придавали епископу неуловимо изменчивое выражение, то страстное и остолбенелое в этой страстности, то какое-то потерянное и в растерянности своей сохраняющее омертвелый отпечаток страсти.

Однотонная синяя ряса епископа не носила на себе никаких следов падений, волочения и таски, хотя, кажется, что глаза присутствующих такие следы непроизвольно искали.

За епископом согласно заранее установленному порядку настала очередь волшебника. Он и прибыл – при сдержанном гомоне площади. Для первого своего появления Миха Лунь выбрал левую дверь, Кудай, чтобы уравновесить дурное для курников предзнаменование, появился в правой; за ним доставили обитый зеленым сафьяном сундучок и сразу за тем протиснулись среди напирающего люда Поплева с Тучкой, прихваченные, по видимости, где-то по дороге Кудаем или самим волшебником. Без посторонней помощи братья вряд ли бы сумели пробиться в земство даже притом, что стража, не выдержав натиска толпы, дала слабину: где-то на крыльце и ближе, в сенях, слышались вздорные крики и шум свалки.

Едва отметив взглядом Золотинку, Поплева заторопился перебраться на левую сторону покоя, а Тучка застрял тут же, у правого входа, ибо братья, как это ни прискорбно, придерживались противоположных воззрений на расколовший общественное мнение предмет – Купавиного младенца.

Тишина установилась, и приступили к присяге. Городской голова Репех, дородный мужчина с умными маленькими глазками на щекастом лице, поднес Родословец волшебнику и тот, принимая священную книгу, сбросил на пол подбитый мехом плащ; атласный серо-голубой наряд, в котором волшебник остался, едва сдерживал распирающие ткань телеса: толстые ляжки, икры, крепкое брюшко. В этом воинственном одеянии, и блеском, и определенностью очертаний напоминавшем железные латы, Миха выглядел неуязвимым поборником истины.

Благоговейно коснувшись губами серебряного оклада книги, он потупился и некоторое время оставался недвижим, строгий и сосредоточенный. Кур Тутман, взявши святыню, побледнел – это не прошло незамеченным для обоих концов. Купава облобызала Родословец с каким-то бесстыдным, возмутившим Золотинку сладострастием, зацеловала книгу до сердечного томления, а потом, распрямив увенчанную столбом волос голову, вызывающе огляделась.

Может статься, курники ожидали, что небесный гром поразит наглую девку непосредственно в миг святотатственной клятвы. Этого не произошло, и приходилось признать, что провидение имеет свои собственные, не всегда открытые разуму курников виды.

Некоему подобию грома, грянувшего из-под каменных сводов, не удивилась бы и Золотинка. Не стала бы она возражать против своевременной грозовой трепки устроенной небесами нарочно, чтобы поубавить кое-кому спеси. И выходит, сделалась Золотинка правоверной курницей.

Как и когда произошло это событие? Ведь сколько времени держалась Золотинка в стороне, избегая поспешных заключений, с недоумением взирала на раздирающие толпу страсти, может быть, ощущала себя выше страстей. И вот – теми ли путями, иными оказалась там же. Вот она, кажется, уверовала, почти уверовала, что, следуя закону высшего блага, Миха Лунь явит несомненное свидетельство в пользу епископа. Она сочувствовала Михе всей душой, соединяя воедино, в одном побуждении любовь к справедливости и – это естественно! – ожидание некой награды. Взволнованные чувства Золотинки подпирали с одной стороны близко маячивший Асакон, с другой все более укрепляющееся недоверие к одной увенчанной неприступным столбом волос особе.

«Но не будем торопиться», – напоминала себе Золотинка.

По целованию Родословца волшебник подписал еще и особую поручную запись, в которой принимал на себя ответственность за сознательное нарушение законов высшего блага. С особой лихостью расчеркнувшись белым лебединым пером, он вернул его почтительно склоненному приказному и что-то такое пошутил. Поседелый на побегушках малый, приказная строка, вежливо осклабился, едва ли, впрочем, понимая самую возможность шутить с поручной записью на руках, а Золотинка просто не разобрала, что Миха Лунь имел в виду – в этот миг он обернулся. Беглый, но резкий, обнаженный взгляд свидетельствовал, что волшебник помнит о Золотинке.

Скоро она убедилась в этом еще раз: пока ученик при всеобщем молчании, захватившем и зал, и шумливые сени за дверями, готовил принадлежности волшебства, Миха Лунь расцепил перепутанные пальцы, встряхнул их в попытке сбросить напряжение и, оказавшись почему-то подле Золотинки, невзначай коснулся плеча.

Неожиданно болезненное прикосновение вздернуло ее, как ожог, но требовательный взгляд Михи заставил прикусить язык.

– Представленные уважаемому собранию угли с душевным благоговением собраны мною на могиле святого Лухно, – объявил Миха, когда ученик вслед за двумя хрустальными стаканами поразительной прозрачности достал мешочек, из которого посыпалась на стол зола. Взоры присутствующих сосредоточились на углях и на стаканах, и тогда Миха, не глядя на Золотинку, пошарил опущенной рукой. Девушка замешкала, потому что не сразу поняла значение жеста; не совсем уверенная в себе, вложила в короткую широкую пятерню свою трепетную ладошку. И Миха, все так же не глядя – он следил за действиями ученика, сжал пойманные пальцы. Асакон, повернутый острием вниз, вонзился, как жало. Золотинка лязгнула зубами, глаза безумно расширились… И не издала ни звука. – Предварительные испытания, – ровным внушительным голосом продолжал волшебник.

В следующее мгновение Золотинка обнаружила, что Миха Лунь находится у стола, в вольной позе опираясь на плечо ученика. Никто вокруг чудесной перемене не удивлен, и по всему выходит, что с Золотинкой не в порядке, не с кем-то другим. Тем более это вероятно, что Золотинка цепко держится за скамейку, чтобы не упасть, потому что скамья выскальзывает и кренится. Голова полна мути, на языке горько и язык доской. Некоторое время уже Миха шевелит ртом, плавно помавая руками – оглаживая пустоту, выделяя из пустоты пустоту, объединяя и закругляя ее в некую цельность. Купава кидает что-то в наполненный водой стакан. Это что-то, несомненно, уголек, вдруг сообразила Золотинка. Дрожащей рукой кидает уголек в свой стакан Кур.