Коттон был совершенно уверен: с племянницей не случится ничего скверного. Девочка — наживка, на которую должен клюнуть он, сентиментальный уркаган. И он клюнет… Только не жадно и сразу, как глупый карась, эдакий прудовой фраер, а снимет ее с крючка хладнокровно, как сом или судак — хозяева местных водоемов (в последнее время, пристрастившись к рыбалке, авторитетный вор полюбил подобные сравнения). Но уж если Сухарев напорет косяков… То только себе во вред. Он не получит то, на что так рассчитывает.

Почему-то — кстати или некстати — вспомнился тот опер из «13-го отдела», Лютый… Кажется, его звали Максим. Ничего, хотя и отдал какое-то время «конторе», вроде, нормальный пацан — ведь не зря же полюбила его Наташа, не зря слала ему письма за решки, за колючку! Да, племянница была действительно неравнодушна к этому красавцу и умнице, но тот, в свою очередь, испытывал к ней чувства, вероятно схожие с теми, которые питает молодой школьный учитель к самой способной и бойкой ученице.

Пахан закатал манжет левой руки — электронное табло дешевеньких гонконговских часов показывало половину шестого вечера. А в Москве один уважаемый, авторитетный человек ожидал его звонка до семи…

Нащупав в боковом кармане куртки сотовый телефон, пахан вышел во двор — узкая дорожка к сортиру петляла между высокой травой. Зашел, закрылся на ржавый крючок, достал телефон, набрал номер.

Алексей Николаевич уже нажимал густо татуированными пальцами кнопки, когда со стороны улицы неожиданно послышался шум автомобильного двигателя. Это не могло не насторожить: тут, по деревушке, ездил лишь один автомобиль — разбитый УАЗик председателя колхоза, да и то лишь тогда, когда главный аграрий заезжал к хозяйке-самогонщице, возвращаясь из центральной усадьбы.

Быстро спрятав телефон, вор осторожно приоткрыл дверку и выглянул наружу — то, что он увидел, заставило его невольно вздрогнуть.

Перед покосившимся, серым от дождей забором стояла, сверкая лаком и хромом, округлая черная БМВ с тонированными стеклами и тонкой антенной на крыше. Косые, неяркие лучи вечернего солнца отражались от непроницаемой тонировки хищного «бимера».

Кому, как не пахану было отлично известно: на таких автомобилях, как правило, ездят или бандиты, или менты, или «контора».

Неожиданно лицо старика приобрело зверское выражение. Мгновенно достав из внутреннего кармана штормовки пистолет Макарова, он снял его с предохранителя и, осторожно приоткрыв дверку сортира еще шире, присел на корточки. Медленно, не поднимая головы, вылез наружу и, прячась за высокими кустами крыжовника, пополз через сад — при этом направляя ПМ в сторону машины. План — наверное, единственно правильный в столь неожиданной ситуации, был таков: добраться до забора, незаметно перелезть через него и — быстрыми перебежками в сторону леса…

Что ж, не впервой огородами бегать; в жизни авторитетного вора случались ситуации и похуже.

Он уже почти достиг изгороди, за которой начинался спасительный лесок. Внезапно из-за спины наземь, под ноги уходящему, легла темная тень — Коттон, резко обернувшись, вскинул пистолет, но выстрелить не успел. Удар ноги — и вороненая «волына», несколько раз кувыркнувшись в воздухе, шмякнулась на грядки.

— Алексей Николаевич, и вновь вы меня чуть не убили… Нельзя же так гостей встречать!

Перед паханом стоял Максим Александрович Нечаев — тот самый оперативник под псевдонимом Лютый, о котором он вспоминал лишь несколько минут назад…

Они беседовали на берегу озера. Солнце почти село — низкие облака живописно подсвечивались мягкими лучами. С тихим шумом осыпался песок из-под причудливо переплетенных корневищ прибрежных сосен. Сладострастно квакали лягушки, какие-то рыбы бултыхались совсем рядом с берегом, оставляя на воде огромные сферические круги, а летучие мыши уже чертили в теплом воздухе едва различимые линии.

Говорил в основном Лютый — Коттон внимательно слушал, иногда поддакивал, но чаще с сомнением качал головой; пахан вообще не очень-то доверял людям.

— Беседу с Заводным я записал, — достав из кармана диктофон с кассетой, на которой и был записан допрос Митрофанова, Нечаев включил воспроизведение.

Алексей Николаевич слушал долго и внимательно, никак не комментируя запись — недоверие понемногу таяло.

Но все-таки он спросил:

— А если это не в лесу писано, а на вилле у Сухарева?

— Не верите — поехали со мной, — конечно же, Лютый прекрасно понимал ситуацию, в которой оказался старик, и потому не обиделся за вопрос.

— В РУОП? К Прокурору? К Сухому?

— Если бы я хотел сдать вас ментам, то приехал бы не один, — возразил собеседник — теперь, как и всегда, ему трудно было отказать в логике.

— А для чего ты тогда вообще приехал? Чтобы мне обо всем этом сообщить? — не понимал пахан.

— Мне кажется, вы — единственный, кто действительно может мне помочь, — искренне ответил бывший офицер КГБ, бывший оперативник совсекретной организации и тут же поймал себя на мысли, что признание это прозвучало, как минимум, нелепо и странно.

— Та-а-ак… Значит, лавье у Сухого? — лицо Найденко вмиг сделалось непроницаемым.

— А больше, получается, и быть ему не у кого, — Максим взглянул на собеседника выжидательно — теперь беседа подходила к кульминационному моменту.

— Мгу-му, — пахан нервно разминал тонкими, коричневыми от никотина пальцами тугую «беломорину». — А что говорит Прокурор?

— Говорит, варианта все-таки два: по первому — деньги у Сухарева, по второму… — Лютый сделал небольшую, но достаточно многозначительную паузу, — у вас. Не у Заводного же! В то, что деньги забрали поляки, он не верит. Кстати, я тоже.

Пахан хмыкнул:

— А он всегда был таким проницательным, этот Прокурор. Ну, а ты как считаешь? У меня? Или у того коня педального, Сухого?

— Все-таки у Сухарева… — медленно, почти по слогам произнес Максим, стараясь по лицу старика угадать реакцию — глаза пахана были совершенно непроницаемыми, и потому продолжил логические построения: — Ему выгодно, руками польской «конторы» ликвидировал собственное производство, чтобы его человек, Заводной, не платил вам, косвенно — из его же кармана. Затем после наезда поляков на «Таир» забрал деньги и на них пытается организоваться тут, в России. Сухому это было выгодно: получается, что теперь он ни от кого не зависит. А все свалил на поляков, с которыми наверняка был в сговоре. Пожертвовал малым — получил большее. Сто миллионов, а главное — полную свободу.

Не глядя на собеседника, Алексей Николаевич закурил. Прищурился, пристально вглядываясь в перспективу дальнего берега — глаза старика сузились, зрачки превратились в микроскопические точки. Ветер уносил от коротко стриженной головы Коттона рваные клочья терпкого дыма — папироса неслышно тлела, пепел сыпался на брезент штормовки, но старик даже не стряхивал его наземь.

Молчание затянулось не в меру — Лютый не смел нарушить его первым. «Беломорина» была выкурена, окурок выброшен, и лишь после этого вор с невозмутимостью сфинкса поинтересовался: