Я полез под койку и потряс отставший от кладки кирпич, за которым обычно прятал свои сокровища. В маленькой картонной коробке лежали мои бутылочки с краской и кисточки из ватных палочек. Там же хранилась россыпь конфет – я планировал в будущем извлечь из них яркий пигмент. Я развернул одну ириску – апельсиновую, по вкусу похожую на детский аспирин – и разминал ее большими пальцами, пока она не превратилась в комок податливой массы. Затем вжал ключик внутрь, заново вылепил аккуратный квадратик и завернул его в обертку.

Мне, конечно, неприятно было наживаться на несчастье, приключившемся с Шэем, но я все-таки реалист. Когда у Шэя закончатся его девять жизней и я останусь в одиночестве, то буду благодарен за любую помощь.

Даже если бы я не была записана как контактное, лицо Шэя Борна, найти его в больнице все равно не составляло труда: только возле его палаты стояла вооруженная охрана. Покосившись на офицеров, я обратилась к дежурной медсестре:

– Он в порядке? Что произошло?

Отец Майкл звонил мне после нападения на офицера Смита и говорил, что Шэй не пострадал, Однако в этом промежутке случилось нечто непоправимое. Я пыталась дозвониться священнику, но он не брал трубку, и я рассудила, что он, должно быть, уже едет сюда.

Раз уж Шэя привезли в настоящую больницу, а не в тюремный лазарет, дело было однозначно плохо. Арестантов обычно не перемещали за территорию тюрьмы без надобности, руководствуясь финансовыми соображениями и соображениями безопасности. Учитывая, какую бучу поднял Шэй, это должен был быть вопрос жизни и смерти.

С другой стороны, в случае с Шэем любой вопрос был вопросом жизни и смерти. Какая все же ирония судьбы: еще вчера я писала ходатайства, чтобы ускорить и упростить его казнь, а сегодня готова была разрыдаться, узнав, что он получил серьезную травму.

– Его только что привезли из операционной, – сказала медсестра.

– Из операционной?

– Да, – произнес кто-то у меня за спиной отчетливым британским акцентом. – И нет, это был не аппендицит.

Обернувшись, я увидела доктора Галлахера собственной персоной.

– Вы тут что, единственный врач?

– Иногда создается впечатление, что да. Я с удовольствием отвечу на все ваши вопросы. Мистер Борн – мой пациент.

– И мой клиент.

Доктор Галлахер недвусмысленно взглянул на медсестру и офицеров с автоматами.

– Давайте побеседуем в каком-нибудь не столь многолюдном месте.

Я послушно проследовала за ним в уютную пустую приемную. Когда он жестом пригласил меня присесть, сердце едва не выпрыгнуло у меня из груди. Врачи обычно просят присесть, когда хотят сообщить плохие новости.

– С мистером Борном все будет хорошо, – сказал доктор Галлахер. – По крайней мере, что касается его травмы.

– Какой травмы?

– Извините, я думал, вы уже знаете. Судя по всему, он подрался с кем-то из заключенных. Мистеру Борну нанесли сильный удар по верхнечелюстной пазухе.

Я запаслась терпением, ожидая перевода на общечеловеческий язык.

– Пазуха разорвана, – сказал доктор Галлахер и вдруг, чуть подавшись вперед, коснулся моего лица. Пальцы его мягко пробежали от моей скулы к губам. – Вот тут, – пояснил он, и я – готова поклясться – вообще перестала дышать. – Во время операции произошел казус. Едва увидев рану, мы поняли, что придется делать внутривенную, а не ингаляционную анестезия®. Стоит ли говорить, как разволновался мистер Борн, услышав, что анестезиолог готовит ввод пентотала натрия. Он спросил, не генеральная ли это репетиция.

Я попыталась представить себя на месте Шэя: раненый, охваченный болью, ничего не понимающий, он попадает в абсолютно незнакомое место, где его ждет прелюдия к собственной смертной казни.

– Мне бы хотелось его увидеть.

– Скажите ему, пожалуйста, что если бы я знал, кто он… В смысле, знал, в каких он находится обстоятельствах… В общем, я бы ни за что не позволил использовать это обезболивающее, тем паче инъекцию. Передайте ему, мисс Блум, что мне очень жаль.

Я кивнула и собралась уходить.

– И еще, – окликнул меня доктор Галлахер. – Я искренне восхищаюсь вами. Вы делаете благородное дело.

Лишь на полпути к палате Шэя я осознала, что доктор Галлахер запомнил, как меня зовут.

Понадобилось несколько звонков по мобильному, чтобы мне наконец позволили войти к Шэю. Но даже после этого начальник тюрьмы настаивал на присутствии офицера. Войдя, я кивнула офицеру в знак приветствия и села на край больничной койки. Под глазами у Шэя залегли черные тени, голова была обмотана бинтами. Во сне он казался гораздо моложе своих лет.

Моя работа большей частью заключалась в том, чтобы отстаивать интересы своих клиентов. Я была их непримиримой защитницей, я сражалась во имя их целей, я была мегафоном для их голосов. Мне передался гнев мальчика-индейца, чья школьная команда называлась «Краснокожие»; я испытывала негодование учителя, уволенного за увлечение магией. Ho Шэй выбил у меня почву из-под ног. Хотя это было, пожалуй, самое ответственное мое дело и, как проницательно заметил мой папа, я давно не была настолько поглощена своей работой, в самом основании лежал неразрешимый парадокс. Чем ближе я его узнаю, тем выше шансы добиться разрешения на донорство. Но чем ближе я его узнаю, тем труднее мне будет принять его гибель.

Я вытащила из сумочки мобильный. Офицер метнул на меня недовольный взгляд.

– Вам нельзя пользоваться телефоном в…

– Ой, да отстаньте вы, – огрызнулась я и в сотый раз набрала номер отца Майкла. Не получив ответа, я продиктовала сообщение в голосовую почту: – Не знаю, где ты, – сказала я, – но перезвони мне немедленно.

Эмоциональную составляющую благополучия Шэя Борна я доверяла отцу Майклу, так как: а) свои таланты я лучше проявлю в зале суда; б) способность к дружеским отношениям во мне настолько проржавела, что сперва нужно смазать ее маслом, а после уже набиваться к кому-то в друзья. Но вот – отец Майкл как сквозь землю провалился, Шэй лежит в больнице, а я здесь, что бы ни стряслось.

Я посмотрела на его руки, пристегнутые к металлической решетке. Чистые, аккуратно подстриженные ногти, узловатые жилы. Сложно представить, чтобы эти пальцы держали пистолети дважды жали на курок. Тем не менее двенадцать присяжных в это поверили.

Я медленно опустила руку и коснулась бугристого хлопчатобумажного одеяла. Наши пальцы переплелись, и меня удивило, какая теплая у него кожа. Но как только я попыталась убрать руку, хватка его окрепла. Он открыл глаза, и в центрах темных синяков засияла пронзительная голубизна – новый оттенок.

– Грэйси, – прошептал он. Голос его напомнил звук, с каким тонкий ситец рвется о шипы. – Ты пришла.

Я не знала, за кого он меня принял.