– Не можете ли вы дать мне один совет? Что делать, если куда ни ткнешься, везде натыкаешься на стену?

– Какую стену? Стену плача?

– Нет-нет, я повсюду упираюсь в стену молчания. Что мне делать?

– Придется и вам немного помолчать, – отрезал он…

Вспоминая эти слова, я открываю книгу и умираю, прежде чем начать ее читать. Утром просыпаюсь и понимаю, что смерть, которая мне приснилась, не была настоящей, хотя, конечно, это все-таки своего рода легкое упражнение в смерти. Во всяком случае, путь, лежащий впереди меня, стал короче пути, оставшегося у меня за спиной, а я даже не знаю, когда это произошло.

Специалист по русскому романтизму, у которого я консультировался в связи со сном Матеуса Дистели о смерти Пушкина, сообщил мне (на основе отчета Александра Клозевица о снах), что нашел в этом сне два следа стихов, действительно принадлежавших Пушкину. Кстати, этого не заметил лингвист, к которому я обращался несколько раньше по тому же поводу. Слова из сна, которые звучат так: «Молчи, ты глуп и молод, не тебе меня ловить!», представляют собой цитату из произведения Пушкина «Сцены из Фауста», а песенка «Крестьяне здесь богаты…» взята из «Евгения Онегина»…

Я заплатил ему за услугу и плюнул. Никакого толку для моего расследования. Однако возникает вопрос: а кто настолько детально знал творчество Пушкина? Подсознание Дистели или Клозевиц? Или, может быть, кто-то третий?

Никогда не мирюсь с поражениями, но победы меня больше не радуют. Этой ночью я пересчитывал свои страхи. Их оказалось больше, чем Божьих заповедей. Общеизвестно, что самый опасный человек в городе – это сэр Уинстон, а я почему-то гораздо больше боюсь Клозевица. Почему-то во время бессонницы дело Лемпицкой постоянно вызывает у меня воспоминание о красивой женщине, которая кладет мне в руку что-то холодное и тяжелое и говорит, обещая, что так для меня будет лучше, следующее: «Даю тебе ложь, чтобы ты не говорил ни черное, ни белое, ни да, ни нет, ни ночь, ни день, ни так, ни не так, ни хочу, ни не хочу, ни то, ни не то…»

И в полудреме понимаю, что быть старшим следователем и следовать такому совету – вещи несовместимые.

Вчера, решив перед сном почитать, я наткнулся на рассказ «Два веера из Галаты». Но даже не начал его. Бросил книгу и взял список предметов, который составил для меня компьютер в связи с расследованием дела Лемпицкой. В качестве corpus delicti[11] в списке фигурировал веер мадемуазель Сандры Клозевиц, украшенный звездами из созвездия Рака. Что означает эта группа звезд над ее головой? Рак, как известно, любит свой дом и всегда тянется к нему. Он делает все, чтобы сохранить и улучшить его. Может быть, это знак того, что парочка Клозевиц (если можно их так назвать) готова на все и не остановится ни перед чем, чтобы сохранить свой дом, то есть «Symptom House»? Тогда каким образом и с какой стороны могла бы исходить угроза их собственности, то есть дому? Долги? Ответа нет, однако, если такая угроза имела место, Клозевиц, конечно же, ни на миг не задумался, что́ принести в жертву – свой дом или чью-то жизнь. К сожалению, это все, что я могу выжать из веера мадемуазель Сандры. Веер сложен, хотя звезды на нем видны.

Когда Мориса Эрлангена условно освободили, я распорядился на всякий случай установить за ним слежку. Мне хотелось узнать, куда после отбытия наказания он пойдет в первую очередь. Сразу же, как только он выехал на автомобиле из ворот своей виллы, мне сообщили об этом. Я подключился к слежке: он направился прямо в ресторан «Полуночное солнце». Там его ждала женщина. Никогда раньше не доводилось мне видеть такого поцелуя, как тот, которым она его приветствовала. Это была Сандра Клозевиц. Когда я бросил взгляд в зеркало, которое должно было отразить мужскую сторону ее андрогинной природы, то с изумлением обнаружил, что Алексы Клозевица в стекле не было. В тот день он не присутствовал в жизни Сандры, и никто с обритой наголо головой и серьгой в брови не целовался в зеркале с Эрлангеном. С ним целовалась – и перед зеркалом, и в нем – красивейшая женщина, волосы которой были украшены веером, усыпанным звездами из созвездия Рака. И еще одна деталь. Насколько я смог уловить, в тот день она была в пьянящем запахе «Antracite»…

Столкнувшись с этим запахом и поцелуем, я почувствовал себя ужасно – никому на свете не нужным и лишним. И понял, кто я такой. Я тот, кому другие плюют в руку, когда он работает, и в тарелку, когда ест. Из одного кармана у меня растет пшеница, а из другого трава, в тарелку мне льет дождь, а в постель валит снег. Я тот, кто причесывается вилкой, тот, кто сажает ножи и выращивает зубы, потому что ложки у меня не растут, пока я ем. Вино мне подали в колоколе – если пью, он не может звонить, а если звоню, то не могу пить…

Позавчера мне нанесли неожиданный и невероятный визит. Сестра покойной мадам Лемпицкой, мадемуазель София Андросович, явилась ко мне домой.

– Вам никто не говорил, что об ваши дверные ручки рвутся рукава и что левый глаз у вас отстает от правого? Это, дорогой господин старший следователь, означает, – продолжала гостья, расположившись в ближайшем кресле, – что вы можете одновременно видеть две вещи, и в этом ваше преимущество, однако при этом между двумя вашими взглядами на мир может проскользнуть целое нерасследованное уголовное дело…

– Вы мне льстите, мадемуазель Андросович.

– Да, совершенно верно. Но пришла я не за этим. Я нахожусь здесь по причине того, что на суде забыла сказать, что именно это с вами и случилось. Между двумя своими взглядами на мир вы пропустили нечто существенно важное для дела «Лемпицка & Со».

– ?

– Вы не знаете что? В этой игре, в которую играем все мы – и живые, и мертвые, все, начиная от моей сестры Лемпицкой и до вас, господин старший следователь, существует некто, которого никто и нигде не видел, не упоминал, но он держит в своих руках все нити. Некто, кто спланировал всю эту запутанную историю. Знаете, кто это?

– ?

– Я вам скажу. Это некто, кто знает, что́ вы тайком пишете в вашей Голубой тетради, кто в любой момент может прочитать там любую строчку. Не исключено, что он делает это даже сейчас. Я знаю, что вы и меня запихнули в эту вашу записную книжку, но он, тот, может и меня и вас вместе с этой книжечкой сунуть в карман и навсегда об этом забыть.

И мадемуазель Андросович с отвращением взяла двумя пальцами Голубую тетрадь, в которую я сейчас записываю эти слова, и взмахнула ею у меня перед носом. Потом вытащила из сумочки флакон и облачком спрея из него надушила все три мои подушки, проговорив при этом:

– Иди ко мне, душа моя, давай разнесем в щепки твою одинокую кровать.

Сегодня вечером, проходя мимо одной витрины, я увидел в ней книгу, на которой было написано: