Отец резко вскакивает с дивана как ужаленный и принимается суетливо носиться по комнате в поисках чего-то очень важного. Он переворачивает старые журналы в серванте, распахивает заваленные барахлом ящики и затем зачем-то лезет под стол. Оттуда он появляется с ликующим возгласом и закупоренной бутылкой в руках.

Конечно.

– Я… – Он зубами снимает ребристую металлическую крышку и сплевывает ее на пол. – Я, конечно, всерьез это не принял. Говорю, ну, дамочка, хорошего вам дня. Вы небось на солнышке-то перегрелись, да?.. А в Салехарде даже летом больше пятнадцати градусов и не бывает. Вот представляешь, я сказанул, да? – Мужчина вновь хрипло смеется.

– А гарнитур? Откуда гарнитур?

Отец, может быть, и хочет ответить, но оторваться от узкого горлышка выше его сил. Он глотает шумно, мощно, и жилистая шея мерно пульсирует в такт его глоткам. Он пьет так, как будто уже три дня идет по пустыне и впервые наткнулся на родник с питьевой водой. Только когда последняя капля исчезает в его бездонном рте, он отлипает от бутылки и вытирает губы рукавом рубашки, как салфеткой.

– Так она мне его и дала, – пожимает плечами. – Я, правда, не знал тогда, что это такое. Она мне просто тогда коробочку деревянную такую сунула, говорит, дочке подаришь, когда та подрастет. Только, говорит, богом поклянись, что не продашь. Я быстро что-то пробормотал, лишь бы она отстала уже. Красивая! Но сумасшедшая явно. Я только в Москве обнаружил, что это за подарок был такой.

– А ты?

– А я что? Припрятал до лучших времен, конечно. Мать твою, прости господи, встретил в ту же неделю, как вернулся. Мы поженились быстро, без шума. Я даже мамке с папкой тогда как-то не догадался сказать. Мы их, в общем, не пригласили. На свадьбе был только мой приятель Сашок и мамкина подружка со школы.

– И потом родилась я?

– Ага. Я тогда вспомнил про эту шарлатанку и как она меня богом все молила поклясться. Вспомнил, что она мне все девчонку пророчила, вот и смеха ради предложил Настасье назвать тебя Елизаветой. Той имя сразу по душе пришлось, а я потом еще долго про себя хохотал, как забавно-то вышло! Правда, шутка улетная, а, Лизун?

Только вот Лиза уже почти не слушает. Она притулилась на краешке стула, сплошь завешанного старым шмотьем. Ладони зажаты в замке между ляжками, но даже это не помогает унять дрожь.

Когда она в первый раз пытается задать свой вопрос, то вместо слов изо рта вылетают лишь пузыри воздуха.

– Какие у нее были ноги?

– Что?

Отец явно не ожидает подобного вопроса, потому что впервые за долгое время выглядит действительно удивленным.

– Ноги, папа! Какие у этой женщины были ноги? – Не говорит – срывается на ультразвук.

– Ну, тише-тише, ты, Лизун… Обычные у нее были ноги. Да вообще, какая, к лешему, разница? С чего ты вообще спрашиваешь?

– Она в длинной юбке была? – вновь спокойно спрашивает Лиза.

– Так вроде…

– Хромала?

– Да не помню я! Хотя, постой… Может, хромала. Двадцать пять лет прошло. Сейчас уже трудно сказать.

– А гарнитур? Почему ты его матери подарил, а не мне?

– Так он же все равно бы тебе достался. А мы с матерью тогда сильно повздорили, вот я и решил: почему бы таким образом не помириться?

Как он мог нарушить обещание? Даже если учесть, что ту клятву он наверняка воспринял не всерьез, простить отца никак не получается. Если бы он передал шкатулку Лизе, скажем, на восемнадцатилетие, то проблем можно было бы избежать. Теперь из всего набора у Лизы осталась только подвеска. Серьги Лев держит при себе в качестве гарантии, так что, по сути, остается только кольцо. Правда, как найти крошечный бриллиант в огромном мегаполисе? Это даже не иголка в стоге сена.

Кольцо… Лиза даже толком не помнит, когда оно пропало. Вот она помнит мать при полном параде – и все три предмета были на ней, делая ее абсолютно неотразимой. Она буквально преображалась, становилась другой женщиной. Куда-то исчезала невзрачная учительница русского языка, и на свет появлялась княжна Анастасия, за которой холопы бегали следом, мечтая урвать не то что поцелуй – хотя бы нежный взгляд.

Как-то раз Лиза пришла домой после школы и, проходя мимо родительской спальни, застала мать, прилипшую к трюмо и разглядывающую себя так близко, что кончик носа почти касался зеркала. Тогда девочку испугал вид такой матери, которая полностью поглощена собой и сама для себя превратилась в бесконечную вселенную.

Сейчас она уже могла понять, что испытывала Анастасия в то время. Не можешь налюбоваться на свое идеальное отражение и едва ли можешь вспомнить причину, по которой ты такой потрясающий вообще дышишь.

Как ни пытается напрячь память, Лиза все никак не может вспомнить, когда именно пропало кольцо. Серьги предназначались для уверенности в себе, колье – для изменения мнения окружающих, но кольцо – это, безусловно, самая могущественная часть гарнитура. Надевшему кольцо подчиняются как самому настоящему божеству. Никто не смеет ослушаться его владельца, и в этом случае сила артефакта распространяется даже на нелюдей.

«Ох, мама-мама… Неужели ты его кому-то отдала? Заложила? Подарила?» Сейчас это, правда, уже не имеет никакого значения, потому что кольцо может быть где угодно. В лучшем случае – в руках человека незнающего. В худшем – им завладеет кто-то с нечистыми мыслями.

Лизе ой как бы пригодилось такое кольцо.

Она медленно, по-змеиному сползает со стула на пол, а затем так и вовсе становится на четвереньки и ползет в сторону отца. Руки в столетней грязи, а в голове, как зажеванная пленка, – одна и та же мысль, повторенная миллион раз.

Лиза хватает старого пьяницу за ноги, щекой прижимается к коленям. Ей бы хоть один раз испытать, каково это – ощущать чужие прикосновения, своей кожей касаться чужой.

– Как же мне жить, папа? – бормочет Лиза, обращаясь скорее к себе, нежели к отцу.

Некоторое время Нина любуется бриллиантовым кольцом на безымянном пальце, но довольно быстро сжимает руку в кулак и убирает в карман. Она вполне может омолодить себя, как делала это раньше, просто запустив собственные часы в обратную сторону. Может вновь стать стройной, с гладкой кожей, открытым взглядом и мягкой улыбкой. Может, да только вот больше не хочет. И как бы ни была ей противна собственная дряблая кожа, еще противней то тело, в котором она жила, будучи по-настоящему молодой.

Интересно, сколько она еще проживет вот так, в этой стремительно разлагающейся оболочке?

– Чаю налей, – велит Нина уткнувшемуся в ноутбук внуку.

– А? Что?

Лев протирает краем рубашки прямоугольные очки и рассеянно моргает.

– Говорю, работаешь много – сделай перерыв. Смени деятельность. Чаю мне, чаю – да побыстрее.

Конечно, не нужно ей никакого чая – просто соблазн воспользоваться кольцом слишком велик. Пару лет назад по телевизору крутили все части «Властелина колец», и Нина тогда подумала, что она, когда найдет кольцо, будет вести себя точно так же, как Голлум. Засядет в болоте, обнимет бриллиант, словно родное дите, прижмет к груди и глаз не сомкнет, охраняя сокровище.