Надо бы еще дверцы шкафа поломать, и книги оставались, и даже спички! Спички и пару книг Женька тоже прихватила с собой, а за дверцами от шкафов решила прийти завтра. Остававшаяся еще у них банка тушенки давала надежду на жизнь на некоторое время. Уже весна, пусть и ледяная, а весна – это спасение, это победа жизни над смертью, как им твердил Станислав Павлович.

Горечь сознания, что ждать больше некого, смешивалась с радостью из-за добытого богатства.

Но радость погасла, стоило им вернуться в свою кухню.

Первое, что увидела девочка – здоровенная дыра, проделанная крысами в двери в коридор. Пока Женя ходила в квартиру Павлика, серые твари времени не теряли. Женин визг и брошенная в их сторону книга крыс не очень-то испугали, они одна за другой спокойно перебрались в дыру и затопали по коридору.

Второй раз за день Женю охватило отчаянье. Защиты от здоровенных крыс никакой, они с Павликом не справятся. Не убили голод и холод, так сожрут эти серые твари!

И все-таки Женя приняла меры, она приказала Павлику остаться у входной двери, щедро смочила керосином тряпку и заткнула ею дыру. Потом подумала, протолкнула тряпку на ту сторону, смочила еще одну и уже эту пристроила в дверь. Хоть на время твари не сунутся.

По кухне поплыл резкий запах керосина, керосин был хороший, довоенный…

– Только спички не хватает, – пробурчала Женя. И это было правдой, стоило одной искре попасть на ее руки или на тряпки, выскочить из огня уже не успеют.

Остатки керосина были налиты в лампу, свет показался таким ярким, что Павлик даже зажмурился. Женька поспешно убавила фитиль, нельзя израсходовать весь керосин за один раз. С трудом задернула тяжелое одеяло светомаскировки, приказала Павлику раздеваться.

Она уже не раздумывала над тем, что делает и зачем, просто растопила печку, воду для еды налила в кастрюлю, а для мытья в большой таз, выложила в миску тушенку, отделила ложку для супа, а остальное тоже поставила греться. Павлик только блестел глазами.

– Сейчас мы с тобой вымоемся и наедимся. Как до войны, да?

Малыш кивнул. Женька подумала о том, понимает ли он вообще, что происходит? Сознает ли, что мамы, папы и щедрых родственников, для которых Павлик был единственным баловнем, уже нет, что за тонкой дверью страшные крысы, защитить от которых Женька его просто не в состоянии, потому что и сама не сможет защититься? Что больше нет надежды на приход дяди Миши и спасение на Большой Земле? Почему-то подумалось, что они могут так и не увидеть буера – саней под парусом, летящих по льду Ладожского озера.

От печки по кухне разлилось тепло.

С безумной щедростью Женя подкладывала и подкладывала дрова, пока не стало совсем тепло, а вода даже слишком нагрелась. Потом сняла с Павлика всю одежду и отправила ее в огонь, там слишком много вшей, чтобы просто травить. Вши затрещали в огне, лопаясь. Они были откормленные, сытые… И как только умудрялись пить кровь у таких, как Павлик, – тощих до синевы?

Налила в большой таз воды, старательно вымыла малыша, не жалея золы. Долго терла ему волосы, выгоняя вшей, потом растирала полотенцем, одевала в чистую одежду, не обращая внимания на скулеж, натерла голову керосином.

От тепла и горячей воды Павлик почти засыпал в ее руках.

– Эй, ты не спи, сейчас кушать будем.

Но мальчишка заснул.

С трудом перетащив его на один из столов подальше от вороха тряпья со вшами, Женя подложила еще дров и принялась вылавливать насекомых из таза, в котором мыла Павлика. Нужно вымыться и самой, а воды маловато. Это даже хорошо, что Павлик заснул, Женя также терла себя золой, полоскала волосы и смазывала голову керосином.

Потом она отправила в печку и всю их нехитрую постель, убрала все, что смогла, в кухне.

– Словно к смерти готовлюсь…

Женя помнила, как, тяжело заболев, мылась и убирала в доме их старенькая соседка по даче бабушка Фрося. На вопрос, зачем это делает, ответила, что готовится к смерти, нужно чистой предстать.

Женька возразила сама себе:

– Мы еще поживем.

Она не задумывалась, что будет дальше, жизнь просто не оставила выбора. Ни еды, ни надежды, зато крысы, которые скоро найдут новый лаз вместо заткнутого тряпкой с керосином…

Павлик проснулся только утром. Печь уже остыла, но суп и тушенка стояли в горячей золе. У Жени не хватило духа съесть что-то без Павлика. Они поели, могли бы съесть все, но Женя помнила предупреждение о сжавшемся желудке и не дала много. Потом вынесли грязную воду, еще поели, полежали на теплой печке, поспали.

Вечером Женя сожгла остатки всего, что могло гореть, даже книги, которые принесла. Впервые за несколько месяцев она не экономила, не жалела. За дверью снова топали крысы, было ясно, что завтра-послезавтра они появятся в кухне. Керосина оставалось на донышке, потому лампу заменила коптилка, тушенки на один раз. Было еще сгущенное молоко, но эту банку Женька почему-то не открывала.

Ночь проспали на теплой печке, утром умылись роскошно теплой водой, доели тушенку, Женя одела Павлика и оделась сама, скомандовала:

– Пора.

Она не говорила Павлику и даже сама себе не объясняла, куда именно пора.

Уже собравшись уходить, Женя достала небольшое фото со смеющимся другом, завернула в листок из книги и старательно спрятала поглубже за пазуху. Она не могла даже в таком виде оставить Юрку на съедение серым тварям.

– Ну, пойдем!

Павлик послушно шагнул за ней на лестницу.

Уже завернув за угол, Женя вдруг вспомнила:

– Я наш список забыла!

Она постояла несколько секунд и потянула Павлика вперед:

– Я снова всех вспомню. Всех-всех, и твоих родных тоже, пусть без имен, но вспомню.

Двое детей побрели дальше, старательно обходя самые большие сугробы. Город еще лежал скованный мартовской стужей, зима в том году выдалась очень долгой и морозной.

Ленинград собирал детей, оставшихся без родителей. Их было много, так же много, как в годы Гражданской, – голодных, перепуганных, разучившихся улыбаться. Этих детей не могло расшевелить ничто, они собирали со стола хлебные крошки послюнявленными пальчиками, делили хлеб на несколько частей, прятали крошечные кусочки в спичечные коробки и съедали под одеялами в своих постелях, как привыкли делать за страшные зимние месяцы. Эти дети отказывались мыться и даже раздеваться, норовили встать ближе к печке, оттесняя друг дружку, плакали по любому поводу и без него и совсем-совсем не улыбались.

Страшные месяцы первой блокадной зимы превратили малышей в старичков, и было непонятно, вернется ли к ним если не детство, то хоть какая-то живость. Требовалось время, очень много времени и доброты, чтобы отогреть эти заледеневшие в блокадную стужу детские души.

Во множество вновь образованных детских домов принимали всех без отказа. Если ребенок приходил и говорил, что остался один, если его приводили сердобольные соседи или специальные бригады, которые уже начали обходить квартиры ленинградцев, выявляя обессиленных и нуждающихся в помощи, его просто оформляли, не спрашивая документы. Многие дети были так слабы или растерянны, что оказывались неспособны назвать свои имена и фамилии. Некоторым матери успевали перед своей смертью написать или даже вышить данные, чтобы не потерялся, чтобы после страшной войны нашел кто-то из родственников, да и просто чтобы знали, как зовут малыша. Но скольким и имена давали заново, и год рождения определяли на глаз. А как определить возраст ребенка, у которого на обтянутом кожей лице только и остались старческие глаза, полные невыразимой муки?