Дистрофия сделала свое черное дело, война догнала Женьку далеко в тылу.

Ленинградские врачи столкнулись с дистрофией уже в ноябре и к декабрю, наученные собственным горьким опытом, знали, как ее лечить. Не выхаживали только тех, у кого последняя стадия, когда организм совсем не принимает пищу, но начинает словно поедать сам себя.

В первые недели попытка просто откормить дистрофиков приводила к их смерти в жутких мучениях, как было с соседом Женьки и Павлика по стационару. Женя это правило – есть по чуть-чуть – помнила, соблюдала и заставила Павлика соблюдать тоже.

В блокадном Ленинграде об этом поневоле знали, а вот в тылу нет, потому так много умерших было уже там – где безопасно и достаточно сытно. Умирали, будучи «закормленными».

Но дистрофия – это не только страшная худоба, это разрушение всего организма. Можно немного подправить вес, нарастить мышцы, но внутри голод уже сделал свое страшное дело. Это там, в блокадном Ленинграде, простоять несколько часов в очереди при минус тридцати и не заболеть было привычным, просто у организма имелись другие задачи по выживанию, он «не замечал» многое, что в других условиях было опасным.

А в тылу восприимчивость к любым неприятностям стала повышенной.

Так погибали многие уже вырвавшиеся из тисков блокады. Так умерла Таня Савичева, чей дневник знает весь мир (знает ли?).

Так умерла и Женя…

Она долго боролась, а когда стала слепнуть, потребовала тетрадку и карандаш.

– Письмо кому-то написать хочешь? – забеспокоилась санитарка. – Ты продиктуй, я напишу. Или вон Вера, она красиво пишет и грамотно, хотя всего в третьем классе.

– Нет, я сама. Мне многое записать надо. – Пресекая возражения, Женя твердо добавила: – Я Юрке обещала, что сама не забуду и другим не дам.

Она писала. Сумбурно, часто криво, продираясь сквозь застилающий глаза туман и страшную головную боль.

Когда поняла, что все равно не успеет, позвала Павлика:

– Жаль, что ты не умеешь писать и говорить. Но когда-нибудь научишься. А пока слушай меня внимательно и постарайся запомнить все-все.

Наверное, проще было бы и впрямь надиктовать кому-то, но это казалось кощунством.

– А еще сбереги фотографию Юркину. Это все, что у нас есть. И в Ленинград съезди, обязательно съезди. Его не сдадут, я знаю. После проклятой войны съезди.

Павлик кивал и кивал.

– Ты вырастешь большой и сильный, выучишься, будешь работать. Только никогда не забывай Ленинград и нас с Юркой. Обещаешь?

Павлик снова кивал, стараясь сдерживать слезы. Ему едва исполнилось четыре, но это по количеству прожитых лет, а вот по пережитому все сорок. У детей блокадного Ленинграда отняли не одно детство, у них и юности не было.

Женя дожила не только до весны, но и до начала лета, но болезнь все равно оказалась сильней…

Уже теряя сознание, Женька прошептала:

– Титовы кончились…

– Что? – наклонилась к бредящей девочке медсестра.

– Титовы умерли…

Но Женя ошиблась.

Когда в день рожденья Юрки, тот страшный день, санитарка, не пустившая Женю в операционную, вернулась к операционному столу, хирург вскинул усталые глаза:

– Кто?

– Дочка Елены Ивановны.

– А… у нее дом разбомбило, я отпустил посмотреть. Значит, дочка жива. Слава богу.

Саму Женькину маму они увидели только через два дня.

– Нашла вас дочка?

– Чья? – обомлела Елена Ивановна, только что вернувшаяся с Васильевского и развалин своего дома.

– Ваша дочка. Вас искала два дня назад.

– Как два дня назад?!

– Позавчера… Вы ушли, а она приходила как раз. Не встретились?! – ахнула санитарка, подхватывая начавшую оседать из-за потери сознания Женькину маму.

Елена Ивановна полгода искала дочь в Ленинграде.

Когда весной она добралась до детского дома, куда попали Женька с Павликом, тот уже эвакуировали. К тому же чуда не произошло – в списках эвакуированных значились братья Евгений и Павел Титовы.

Ни в одной больнице Женьки или Юры не оказалось, а проверить стационары Елене Ивановне не пришло в голову. К тому же стационары существовали только до мая, хотя успели подкормить многих.

Елена Ивановна сама тяжело болела, а потом эвакуировалась, смирившись с мыслью о потере всех близких. Она не вернулась в Ленинград и даже не приезжала туда, не могла ходить по улицам, где испытала столько горя. Все, что у нее осталось, – извещение о гибели мужа…

Была у Елены Ивановны одна тайна, даже не тайна, а то, что она считала грехом, преступлением души. В первые дни, разыскивая дочь, Женина мама увидела на улице одиноко бредущего маленького мальчика лет трех-четырех. Куда шел этот ребенок, почему был один? Остановиться бы, спросить, помочь, но мысли были заняты Женькой до такой степени, что не остановилась. Все годы до самой смерти Елена Ивановна корила себя за то, что не помогла, ясно же, что выжить малыш не мог. И гибель своей Женьки считала словно расплатой за материнское преступление.

А жизнь такого же мальчика спасли ее дочь и Юрка, не пройдя мимо одинокого Павлика.

Но это не все.

Лев Николаевич не погиб, он был тяжело ранен, попал к партизанам, воевал в отряде, потом снова в армии, был еще раз ранен и с боями дошел до Берлина.

Из Ленинграда сообщили, что дом разбомблен и его жена и дочь числятся среди погибших. Это же подтвердил и побывавший в городе сослуживец – вместо дома развалины, Елена Ивановна в госпитале больше не работает…

Они встретились на Пискаревском, эти двое мужчин. На скорбной аллее 1942 года оба искали Титовых, Павлик показывал сохранившуюся фотографию Юрки. Так делали многие в надежде, что кто-то кого-то узнает…

Лев Николаевич схватил Павлика за руку:

– Вы… откуда у вас этот снимок?!

Тот знаками показал, что не может говорить, и вдруг неожиданно для себя произнес:

– Ю… ка…

– Да, это Юрка Егоров. Вы его знали?

Павлик кивнул.

– …э… ня…

– Женя?! Женя Титова?! Она… она жива? Где она?

Павлик помотал головой. В руки Льва Николаевича перекочевала старая тетрадка – записки умирающей Жени.

Ветер трепал совершенно седые волосы Титова, пока тот сквозь слезы пытался разобрать неровные строчки, написанные дочерью и дополненные повзрослевшим Павликом.

На скромной могиле кладбища в небольшом русском городке всегда свежие цветы. Раньше их приносили двое мужчин, один из которых дал жизнь лежащей под плитой девочке, другому она жизнь спасла. Теперь цветы приносит семья Титовых.