вывести из раны гной, то можно, наверняка можно вывести из крови отраву.

С этого мгновения Гранина покинули и жалость, и сомнения. Осталась лишь нещадная решимость лекаря, делавшего свою работу.

Руки помнили, как правильно растолочь траву, разум сам собой просчитывал соразмерность подорожника, льнянки, тимьяна и белой ивушки, губы бессознательно шептали нужные наговоры, и слова придумывались легко, выстраиваясь в нужном порядке.

Гранину не впервые было сочинять новый сбор и вплетать в свой шепот новую суть.

Крапивы было вдосталь, о, ее отвар понадобится, чтобы восстановить потерянные капельки крови — как ни старайся, а иначе не обойтись.

В избе становилось невыносимо жарко, сквозь чертополоший чад видно было плохо, но зрение и не нужно было сейчас Гранину.

Тонкой иглой он принялся прокалывать кожу мальчика такими легкими касаниями, что кровь только изредка едва проступала на коже. И тут же прикладывал к невидимым царапинам тряпочки с травяной кашицей. Белый лен становился черным, травы обугливались и рассыпались пеплом.

Это было медленное, монотонное, долгое дело, но Гранин и не спешил.

Время от времени он осторожно вливал в обескровленные губы отвар из крапивы, без устали читал молитвы, нечисть — как же некстати святки, — казалось, завывала по всей округе, словно чертополоший дым заполонил собой не только флигель, но и все поместье, и деревню, и поля, и лес.

Словно молитвы Гранина летели над миром, гоняя и изгоняя чертей.

Этой длинной, бесконечной ночью он отвоевывал юную душу у нечисти, и не было ни волнения, ни страхов, ни печалей.

И орали дурниной переполошенные петухи, призывая утро наступить пораньше.

Веточке, брошенной в топку, давно пора было перегореть, но она все трещала и чадила, и лен у крохотных ранок становился все светлее и светлее, пока наконец не остался девственно чистым.

Тогда Гранин накрыл мальчика теплым одеялом, отодвинул пошире печную заслонку, открыл двери в сени и на улицу, впуская свежий воздух, вышел в густое молочное утро и задрал голову кверху, глядя на небо.

Шел пушистый, махровый снег — земля обновлялась, куталась в белоснежную шаль, дремала в ожидании весны.

В такую погоду хорошо гулять, смеясь и играя в снежки, и очень грустно прощаться с надеждами.

Наверное, Гранин всегда знал, что его мечтам о Саше Александровне не суждено было сбыться.

Нельзя получить обратно молодость и верить, что все обойдется.

Ему было горько за нее, пылкую девочку, так необдуманно отдавшую свое сердце человеку, который и сам не понимал, на каком он свете.

От хозяйственных построек послышались шаги, появился Драго Ружа — ободранный, окровавленный.

— Силен ты, лекарь, — хрипло сказал он, — этакую бучу поднял. Ух и корежило ночью нечисть, жуть жуткая, до смерти не забуду. Впрочем, — он улыбнулся разбитым ртом, — недолго до моей смерти осталось.

— Ты пришел сюда умереть, — осознал Гранин обреченно.

— Умру я — закончится и моя волшба.

— И я снова стану стариком.

— Все так, лекарь.

Гранин обернулся к Шишкину, который бдительно приглядывал за колдуном и стоял, настороженный, чуть в отдалении.

— Ты разбуди, голубчик, Марфу Марьяновну, — попросил он, — пусть она пойдет во флигель, пусть обнимает и греет мальчика, у кормилиц ведь своя волшба, на чудеса способная. И найди парного молока, теплого, прямо из-под коровы, поите ребенка по капле — молоко, оно дурное выводит. А мы прогуляемся пока с колдуном.

Шишкин кивнул, молчаливый, спокойный. Махнул охране, чтоб приглядели, и пошел в дом.

— Как мальчик? — спросил Драго Ружа.

— Не знаю, — честно признался Гранин, — но верю, что все обойдется.

Они медленно пошли по вычищенной от снега аллее, а позади поскрипывали сапоги охраны.

— Канцлер знает, что ты привез мне его сына?

— Не знает. Я расскажу тебе все, считай, что исповедь предсмертная, — начал Драго Ружа, зачерпнул горстью снег, протер лицо. — И началась сия история тридцать лет назад, когда старый атаман потехи ради приволок меня в эту страну и подарил своему врагу. Карл Генрихович не был добрым хозяином, он срывал на мне свою злость, но была и молодая барышня, почти ребенок, которая приносила тайком еду и питье, которая неумело перевязывала мои раны и учила вашему языку. Очень добрая барышня, лекарь, только очень слабая здоровьем.

— Катенька Краузе, — прошептал он завороженно.

— Катенька Краузе, — с необычайной ласковостью повторил колдун, и Гранин взглянул на него изумленно, не ожидая подобной мягкости от страшного колдуна. — Екатерина Карловна, нежнейшая душа, страдающая вместе со мной, не в силах была смотреть на канцлеровы истязания. Она же, расспрашивая меня о моей семье, первой узнала о том, что я из семьи валашских колдунов. «Так скажите об этом отцу, — воскликнула Екатерина Карловна, — он ведь уже всех волхвов перебрал, всех целителей обошел, всё боится старости как огня. Видели бы вы, какие ритуалы богопротивные он над собой сотворял, лишь бы еще отсрочить неизбежное». И я объяснился с канцлером, как сумел, и только потом понял, что окончательно потерял свободу свою, отдав в плен не только тело, но и душу.

Карл Генрихович снял с меня кандалы, но привязал куда прочнее — волей своей. Я поклялся служить ему и, пока он жив, не смог бы избавиться от данного слова.

Канцлер открыл мне свою библиотеку, где были собраны многие работы чернокнижников, описывающие зловещие ритуалы — от купания в младенческой крови до сжигания юных дев. Я ужасался, читая это, и понимал, что не смогу повторить подобное. Но ведь он требовал, чтобы я укрыл его от беспощадной старости, что мне оставалось делать? Не резать же младенцев, в самом деле.

— И что же ты выбрал? — спросил Гранин, и жалость затапливала его горечью.

Он понимал, что колдун принес много горя на эту землю, а все равно, а поди ж ты.

— Я валах, — продолжал Драго Ружа, — умею торговаться с чертями. И я выменивал у них годы жизни для канцлера, взамен предлагая невинные души. Сколько их было за эти годы — людей, которых я проклял для Карла Генриховича, — и не счесть. Случались и смельчаки, что, как ты, прогоняли черта, пришедшего за нечестной платой. Это же лукавство — несчастные, невинные люди ничего никаким чертям не обещали и ничего от них не получали. Правда в том, что им стоило всего лишь сказать: я не должен тебе, — как нечисть отступала. Но многие предавались отчаянию и от страха