Все четверо моих клялись, что каждый нес два чемодана. Я их обматерил, потом устроил шмон. Вместе с проводницей мы обошли вагон. Никто на шмон не обижался: могли ведь не украсть, просто сунуть куда-нибудь в неразберихе посадки. Когда шмонали купе рыжего, он в первый раз запарил проводнице про полшишки. Тогда я еще не смеялся. А сейчас курю в тамбуре и смеюсь. В других вагонах шуровать бессмысленно – смежные тамбуры были закрыты, никто не мог мой чемодан пронести насквозь. Ну черт же побери! И ладно бы вещи, подарки, хоть мне и жалко – не самих вещей, а тех дорогих мне людей, которым они не достанутся. Но там же курево, мыло, сухпай, зубная щетка, бритва, складной нож, свежая подшивка... Есть две дойчмарковские десятки, полпачки сигарет «F6», зажигалка с пьезоэлементом и носовой платок в брючном кармане. И всё. Я снова нищий. Но где-то глубоко во мне гвоздем торчит мыслишка, что – правильно. Всё к этому вело, полные два года. Я отдал долг и возвращаюсь. Ни с чем. А разве обещали, что я за это что-нибудь получу? Никто не обещал. С чем уехал, с тем и приехал. Минус долг. Он списан. И с полковыми, что по моей вине на бабки залетели, я все-таки под дембель расплатился. Пусть не со всеми и не до конца. И ладно. Найду Вальку Колесникова, посмеемся вместе, вот только двери межвагонные снова закрыты. Впендюрить бы девице на всю шишку...

Колесников пришел, когда я спал зубами к стенке.

– Поднимайся давай.

– Отстань, я спать хочу.

– Ты чё, расстроился?

– Да пошло оно все...

– Кончай, Серега!..

Валька трясет меня за плечо, я отмахиваюсь. Перед глазами у меня разводы пластиковой стенки – они напоминают мне штабную карту, на которой мы ночами воевали с НАТО. Как там майор с подполковником? Получили по звезде перед заменой или так и свалили в Союз без повышения в звании? На штабных учениях я им поляну накрывал и уходил в кусты, чтобы не смущать своим ефрейторским присутствием. И это вечное ночное: «Ну что, солдатику нальем?..» Но вот сейчас лежу, уткнувшись в стенку, и вспоминаю их без неприязни, даже с удовольствием. В принципе, нормальные были мужики.

По вагону разносят еду, уже вечер. Каша пшенная, чай, кусок хлеба, миски и ложки армейские. Два дембеля напротив вскрывают банку из сухпая и удобряют кашу свиной тушенкой. Предлагают мне, я не отказываюсь – так вкуснее. Но есть дурное чувство, будто побираюсь. Когда поели, хочу собрать посуду и унести в последнее купе, как просили раздатчики, но меня стопорят: «Ладно, сиди». То ли жалеют из-за пропажи, то ли по-прежнему считают старшим. Девица кричит в коридор про белье. Посылаем к ней двух делегатов, долго стелемся – по очереди, тесно. Раздеваюсь, лезу наверх. Простыни привычно сыроваты. Внизу на столике раскладывают карты, я сверху слежу за игрой и заставлю себя вспомнить, как кого зовут в купе, а то ведь расстроился, все из башки улетело. За окном рельсы и шпалы встречного пути, с ревом и стуком врывается поезд, долго мельтешит и разом исчезает, снова рельсы и шпалы. Так будет еще много суток. Закрыть бы глаза и открыть – а ты дома. Я очень мало думаю про своих родителей. Наверное, это плохо. Они любят меня. Но родители просто есть, и детям этого достаточно. А им? Никогда не спрашивал и вряд ли спрошу. Как об этом спросить? Я не знаю.

Утром после завтрака в купе возникает Колесников. Я в это время режусь в карты и думаю насчет бритья: попросить у соседей станок или ну его на фиг, пусть борода растет, побреюсь ближе к дому. Карта мне идет, сейчас я отобьюсь и две шестерки пришпандорю «на погоны».

– На, – говорит Колесников и прямо в карты ставит вещмешок.

– Что за фигня? – спрашиваю я сердито.

– Открой – увидишь.

– Здесь люди играют! Убери. Чей ход, мой?

Колесников дергает завязки вещмешка.

– На. Вот так вот, твою мать.

И уходит. Я кричу ему вслед – мол, чего ты? Сидящий с краю лавки парень, наклонившись боком, смотрит вдоль вагона, пожимает плечами и говорит мне: «Ушел». Беру вещмешок за горловину, ставлю рядом на полу, распахиваю, гляжу внутрь. Соседи тоже смотрят.

Странно же устроен человек. Не удивляюсь, зачем и как мой друг Колесников все это собрал. Я удивляюсь, как он прошел между вагонами, если все двери задраены?

Горох с говядиной, перловка со свининой, пачка армейских галет, чулки в пакете с длинноногой девкой, черные носки в красную полоску, губная помада, пачка безопасных немецких лезвий, прозрачная косынка в мелкий цветочек, еще помада, жестяная коробка цейлонского чая, бритвенный станок, мягкий медвежонок с бантиком на шее, немецкая клеенчатая скатерть с рисунком под холстину, флакон одеколона с брызгалкой, фарфоровая пудреница, вельветовые тапочки без задника, набор фломастеров, еще один флакон, без брызгалки, пачка немецких вафель, зажигалка, пластмассовая кружка с рисунком шпилястого замка, набор открыток с видами Тюрингии, картонка цветных ниток с разными иголками, ремень из искусственной кожи и, черт меня дери, никелированный большущий револьвер – точно такой, как два моих пропавших. Что-то еще мелкое на дне. Завязываю вещмешок и направляюсь курить в тамбур – другой, где рядом купе проводницы. Мне стыдно. Вот что хотите делайте со мной – так стыдно, что щеки горят, в глазах щиплет. Конечно, Валька молодец, и парни молодцы, и мне ужасно стыдно перед всеми. Но был бы я не я, когда бы не отметил, что бритва есть и лезвия, но нет ни помазка, ни крема. И сигарет забыли положить. Это я так, чтоб мне стыднее было.

В конце вагона проводница возится с титаном.

– Извините, – говорю, – вы позволите к вам обратиться?

Проводница плохо смотрит на меня.

– Да никаких полшишек. Дело есть.

Дело она понимает. За двадцать марок мы сговариваемся. Вот только двери меж вагонами она откроет, когда Москву проедем. Мы проезжаем ее ночью, столицу нашей Родины, и уходим на Киров и Пермь. Я жду до вечера, забираю у проводницы бутылку, прячу в полотенце и иду искать Вальку. Через два вагона слышу бряк гитары, вразброд кричат Высоцкого, здесь же Колесников – где ему быть, как не здесь? Народ уже слегка подвыпил, чему я, зная Вальку, совсем не удивлен, вот только значимость моей бутылки вянет-пропадает. Совсем наоборот – все страшно рады заполироваться самогоном, тем более что не пол-литра, а ноль-семь из-под вина. У проводницы водки не было, я рискнул на самогон и не ошибся. Полкружки сразу ударяет по мозгам, и кажется, что лучше к месту и ко времени я в жизни ничего не пил.

– Нормально? – спрашивает Валька.

– Нормально, – говорю. – Спасибо.

– Да хули там... Не жалко.

Гитара не настроена. Подкручиваю колки, вокруг шумят, мне плохо слышно струны, и я кричу, чтоб помолчали. Да куда там...

Когда я, пьяный и веселый, возвращаюсь в свой вагон, на столике в купе – жестянка с чаем, рядом две пачки шоколадного печенья. В купе все спят. Ложусь на свою полку. Вагон качается, мне очень хорошо, только ехать еще долго, и если выпить больше не найдем, то будет очень скучно.