— И ваш личный авторитет, и пример американцев, сумевших утвердить конституцию, многим внушает надежду, — говорил он. — Споры кипят вокруг того, какую меру власти оставить королю. Умеренные монархисты считают, что он должен иметь право вето, республиканцы настаивают на том, чтобы Национальное собрание могло отменять королевское вето абсолютным большинством голосов. Но радикальные газеты Марата и Демулена вопят о том, что всякий депутат, который проголосует даже за ограниченное право королевского вето, должен быть объявлен предателем нации.

За столом собрались восемь депутатов. Правила вежливости соблюдались, но некоторым это давалось нелегко. Шеф-повар Джеймс Хемингс превзошёл себя. Средиземноморский суп буйабес вызвал одобрительные покачивания напудренных голов. Jones deporc braises, или свинина, тушенная в сидре, прервала горячую дискуссию о независимости судебной власти. Мексиканские бобы и флоридские авокадо увели беседу в сторону необходимости трансатлантических связей. Ананасное мороженое на десерт почти сгладило противоречия между сторонниками союза с Испанией и поклонниками прусского короля. Но, увы, на следующий день все гости американского посланника, вернувшись на скамьи Национального собрания, возобновили свои споры с прежним ожесточением.

Джефферсон сидел в кабинете над багажными списками и раздумывал, хватит ли у него духа расстаться с любимым фаэтоном, когда в дверь постучали. Он поднял глаза на вошедших, и сердце у него сжалось в тоскливом предчувствии.

Джеймс Хемингс выступил вперёд, почти заслонив оробевшую Салли, и выпалил, видимо, заготовленную, много раз отрепетированную тираду:

— Масса Томас, сэр, мы очень благодарны вам за то, что вы для нас сделали, всегда будем помнить вашу доброту, но мы решили не возвращаться в Виргинию. Здесь мы свободны, а там нам придётся вернуться в неволю. Я получил место повара в богатом доме, для начала нам хватит моего жалованья на двоих. А потом Салли тоже найдёт место горничной. То, что она знает два языка, даёт ей большое преимущество. Не сердитесь на нас, сэр. Пожалуйста. Силь ву пле.

Джефферсон, стараясь не выдать свою растерянность, вглядывался в лица брата и сестры. Помолодевший Джон Вэйлс, помолодевшая, воскрешённая Марта. За прошедшие два года он так сжился с обоими, что ощущал их членами своей семьи. Разве мог он ожидать такого удара, такой измены от родных людей? Но ведь Уильям Шорт предупреждал его, насколько возможен подобный вариант. И разве сам он не прославлял свободу в своих писаниях и речах, разве не объявлял её главным даром Творца человеку?

— Джеймс, я вижу, что твоё решение хорошо обдумано и вряд ли ты откажешься от него. Не в моей власти помешать тебе. Хотя ты знаешь меня давно и знаешь, что я всегда выполняю свои обещания. Моё слово твёрдо, и оно остаётся в силе: если ты вернёшься со мной в Америку и обучишь брата Питера всему, чему ты научился — заметь, на мои деньги, — у французских поваров, я немедленно дам тебе свободу. Здесь ты навсегда останешься чужаком, тебе не у кого будет искать помощи и защиты в трудную минуту. Чтобы получить постоянную работу, необходимо стать членом соответствующей гильдии, а это очень нелегко и занимает много лет. Так что обдумай всё хорошенько ещё раз. Даю тебе неделю. А теперь иди. Я хочу поговорить с Салли наедине.

Брат оглянулся на сестру, та незаметно кивнула. Он открыл рот, но передумал и вышел, не сказав ни слова.

Джефферсон подошёл к Салли, взял за руку, подвёл к тому же креслу, в котором пять месяцев назад он уговаривал Пэтси, сел перед ней.

— Что случилось? Ты так мечтала о возвращении в Монтичелло, о встрече с мамой Бетти, с сестрами. Или ты усомнилась в моих словах? В том, что я буду заботиться о тебе до конца жизни? Но ты знаешь меня, ты сама говорила, что я настоящий — не «как будто». А что ждёт тебя здесь? Страна бурлит, сами французы не могут быть уверены в завтрашнем дне. Разве смогут они, разве захотят помогать пришельцам?

— Я делаю это не для себя, — тихо сказала Салли.

— Не для себя? Тогда для кого же?

Она взяла его руку, потянула, положила себе на живот.

— Для него. Только представьте себе — он вырастет и скажет мне: «У тебя был выбор. Ты могла родить меня свободным — и не захотела». Каково мне будет слушать его упрёки?

— Боже мой — ты в положении?! Почему же ты мне сразу не сказала?

— Я не была уверена. И боялась, что вы рассердитесь. А теперь… Вы же знаете, Джеймс с детства бредил о свободе. И тут такой поворот судьбы… Он уговорил меня.

Она потупилась, но Джефферсон взял её лицо в ладони и заглянул в глаза.

— Салли, о Салли! Ты боишься упрёков будущего сына, но забываешь, что упрекать сможет только выживший, выросший и заговоривший. Однако, чтобы ребёнок вырос, ему нужен дом, убежище. Какое убежище ты сможешь дать ему в чужой стране, на которую надвигается голодная зима? Я хоронил своих детей, я могу рассказать тебе, какое мучительное чувство вины оставляет в сердце каждая такая смерть. Свобода? Это будет самое большое «как будто» в твоей жизни и самое опасное. Ты не будешь свободна от холода, от болезней, от равнодушия и презрения окружающих, от двуногих хищников, которые станут наперегонки пытаться воспользоваться твоей беспомощностью. Ты спросишь: «А что ждёт меня в Виргинии?» Я опишу тебе, и, зная меня, ты поверишь, что это не просто сотрясание воздуха, а твёрдые, клятвенные обещания.

Дальше пошло легко. Он просто облекал в слова те мечты о жизни в Монтичелло, которые проносились перед ним по тёмному потолку спальни в последние месяцы. Как он будет заботиться о ней, о её детях, о всех её родных, как она ни в чём не будет знать нужды. Как они вдвоём будут обучать своих детей грамоте, ремёслам, музыке, вере в Бога. Как все дети, достигнув совершеннолетия, получат свободу. Как он добьётся от властей штата разрешения всем освобождённым остаться в Виргинии. Конечно, он старше на 30 лет, с ним всякое может случиться. Но сразу по возвращении в Монтичелло он перенесёт все свои обещания на бумагу, и его адвокат будет хранить это завещание, заверенное сургучной печатью. Да, не в его власти изменить законы так, чтобы им можно было пожениться по-настоящему. Но он никогда не забудет, что судьба породнила их по-другому, что она, Салли, сестра его покойной жены.

В конце он просил её обдумать всё хорошенько и отказаться от намерения остаться во Франции. А пока — вернуться к мадам Дюпре, чтобы Джеймс не мог давить на неё и влиять на столь важное — на всю жизнь! — решение.

Потянулись тоскливые дни.

Судоходное агентство слало ему из Англии письма, требуя назначить дату отплытия и указать число пассажиров.

Он не отвечал.

Вдруг вновь потекли нежно-призывные послания от Марии Косуэй. Она упрекала его за долгое молчание, умоляла навестить её в Англии. «Вы уже встретились в Париже с моей дорогой подругой, Анжеликой Чёрч, свояченицей Александра Гамильтона? Если бы я не любила её так нежно, я бы боялась иметь её соперницей. Но нет, я даю Вам разрешение полюбить её всем сердцем, но оставить в нём маленький уголок и для меня — этого мне будет довольно».