Моему мужу, самому лучшему парню на свете

Движущийся сноп света рассек темноту, почему-то сильнонапугав ее. Звякнули приготовленные заранее ключи, и сердце замерло, сжавшись вледяной кулачок и мешая дышать. Во двор въехала машина и, расплескивая лужи,проползла к соседнему подъезду.

Ничего страшного, просто какие-то запоздалые соседивернулись домой.

Она знала, свет в подъезде горел только начиная с третьегоэтажа, а взбираться предстояло на пятый. И лифт, как всегда, не работал.

Повздыхав около двери в могильную черноту подъезда, онарешила, что нет ничего глупее, чем стоять во втором часу ночи, можно сказать, вдвух шагах от собственной спасительной двери и бояться сделать эти два шага.

Надо себя заставлять, вспомнилось ей из какого-то анекдота.

Она открыла дверь, шагнула раз, другой и нащупала холодныеночные перила, наводящие на мысль о маньяках-убийцах, подстерегающих в темнотеневинных барышень. Впрочем, невинные барышни не работают до двух часов ночи,тут же уточнила она.

С площадки первого этажа она оглянулась.

Теперь казалось, что на улице гораздо светлее, чем вподъезде. Ей стало неприятно: со следующего пролета она уже не увидитпрямоугольник входной двери, слабо сочащийся уличным светом.

И от зажигалки никакого толку. Горячий дрожащий язычокосвещал только руку, делая окружающий мрак еще более непроглядным. Чтобы незатягивать путешествие, она спрятала зажигалку в карман и понеслась вверх полестнице. В конце концов, где-то там, на третьем этаже, горел свет…

Ее ударили, когда до света осталось добежать совсем немного.Ударили вполне профессионально — она не слышала ни шагов, ни шума, ни дажевздоха. Она свалилась лицом вперед, стукнувшись головой о ступеньки, как кукла.

Человек, ударивший ее, был мастером своего дела. Он быстропосветил фонариком, убедился, что женщина жива, и, достав нож, слегка полоснулее по щеке и еще раз — по уху. Чуть слышно звякнула серьга.

Затем он убрал нож и стал неторопливо спускаться вниз, гдеего ждала машина.

Комната была какая-то странная-очень знакомая и все-такичужая. И люди в ней были смутно знакомые. Кажется, один из них — ее муж. Аостальные кто?

Чудно все выглядело: то ли нарушение пропорций, то лиискривление пространства…

Ну да, конечно! Это от того, что она смотрит на них сверху.И не с потолка даже, а с какой-то небывалой высоты.

И эта женщина на диване, с залитым кровью лицом, — я. Икомната — моя собственная. Со мной что-то случилось, и, кажется, совсемнедавно.

Почему они так суетятся, если со мной все в порядке и я ихотлично вижу и слышу? И почему такое бледное и потерянное лицо у человека,который вроде бы мой муж?

Нужно его успокоить. Разве он не видит, что с ней всехорошо?

Она сделала попытку шевельнуться, и стала вдруг стремительнопадать со своей высоты прямо в эту комнату, полную людей и острого запаха бедывалокордина, нашатыря и белых халатов.

И это падение было гораздо страшнее того, что произошло сней до этого.

Скорость падения все увеличивалась, ив последнее мгновениеона увидела прямо перед собой собственное лицо с разрезанной щекой и синевойвокруг рта и глаз.

Я не хочу обратно в нее, молнией сверкнула мысль.

Я боюсь! Там темно и страшно.

И сразу навалилась боль, тупая, унизительная, мерзкая…

Она застонала, хватая за руки того человека, которомусобиралась сказать, что с ней все хорошо.

— Вернулась… — отчетливо проговорил кто-то у нее надголовой, и больше она ничего не видела и не чувствовала.

Пятью месяцами раньше

Французик, из-за которого Вика и затеяла все представление,был так себе, ничего особенного. Да и разглядеть его толком не удалось — гостейбыло великое множество, и французик в них потерялся, как воробей в курятнике,хотя Вика исправно подводила к нему знакомить всех вновь прибывающих.

Для Александры он перестал существовать, как только онапоняла, что он меньше ее ростом.

Мужчин, которые были ниже ее, она просто не замечала.Слишком долго она проторчала у стенки на школьных и институтских дискотеках,где все потенциальные кавалеры доставали ей как раз до плеча, слишком свежибыли в памяти многочисленные дурацкие прозвища, которыми ее начали награждатьеще в детском саду, слишком долго она пробыла неизменной «правофланговой» навсех без исключения школьных спортивных мероприятиях, чтобы сейчас тратитьжизнь на всяких низкорослых недоумков. Теперь, когда у нее есть Андрей, ей ввысшей степени наплевать, какое впечатление она производит на всех остальных.

Ее позвали оценить заграничное Викино приобретение —французского журналиста, приехавшего творить в Москву. Она оценила — не слишкомвысоко. Теперь оставалось со спокойной душой поесть и дождаться Андрея.

Стоя в углу, она жевала бутерброд с тоненьким ломтикомвкусной белой рыбки и хрюкала от удовольствия.

За день она устала, набегалась, дважды промочила ноги,поругалась с оператором, чуть не опоздала с сюжетом к эфиру и получила выговорот желчного Михаила Андреевича, выпускающего редактора.

«С вашей организованностью, Саша, — сказал Михаил Андреевич,возвращая ей подписанный текст репортажа, — только на складе утильсырьяработать».

И ни о чем не захотел слушать. Ни о «пробках», ни обоператоре, решившем именно сегодня помотать ей нервы, ни об опоздании политика,у которого она брала интервью.

Ну и ладно, день прошел — и слава богу, следующий будетлучше. В это Александра верила свято. Самое главное — сейчас приедет Андрей иможно будет тихонечко убраться восвояси.

Взяв еще один бутерброд, Александра перехватила тоскующийвзгляд Димы Тимофеева, собственного корреспондента «Вестей» в Багдаде, которыйтолковал о чем-то с Викой, и бегло ему улыбнулась. Димка закатил глаза и поднялброви, выражая отчаяние, но Александра спасать его не собиралась. Она слишкомустала, неохота ввязываться в Викины светские беседы. Прилаживая бутерброд,чтобы половчее откусить, она осторожно повернулась в сторону балкона, где былоне так людно, и нос к носу столкнулась с французом.

— Пардон, — пробормотал он и вежливо посторонился. Рядом сним Александра чувствовала себя слонихой.