– Вам-то что за дело до моего жениха?! Зачем вы-то проявляете к нам свою участливость?

– Старые счеты, сударыня, – любезно проговорил он.

– О чем вы?

– Не терплю я, говоря по совести, всю эту фамилию – Ленских. Ни батюшку его не терпел, ни маман. Как говорила моя старая нянька, шибко они благородные. Денег, как та же нянька сказывала, куры не клюют, в Геттингенах обучаются – а от соседей и друзей нос воротят. Ф-фу, не терплю!

Я посчитала тогда объяснение Ивана Борисовича достаточным. Напоследок он напомнил мне:

– И спросите сами у вашего жениха про его, как говорят крестьяне, зазнобу. Я имею в виду Марию, дочку красногорского управителя Евстафия.

Затем любезно, но быстро попрощался и укатил в своей карете.

Я же только прошептала ему вслед:

– Вы – чудовище!

Однако дьявольское семя он в меня заронил. Оно сначала дремало во мне, а затем стало давать всходы. Все чаще я думала о том, чтобы Ленский исчез. И чем больше он отирался вокруг меня со своими стихами, шахматами и любовью (а Григорий в то же самое время даже не мог подойти ко мне!), тем сильнее и ярче становилось это желание.

И вот однажды, когда мы были наедине – он целомудренно играл моим локоном, то накручивая его на палец, то развивая, – я неожиданно для него спросила:

– Расскажи мне о своей Марии.

– Какой Марии? – дернулся он. Мальчик пока даже не понимал, о чем речь.

– О Машке, обитательнице девичьей. Которую ты … – и тут я употребила совершенно чудовищный глагол, который используют только мужики и который даже господам знать неприлично, не говоря уж о нежных девах.

Владимир вспыхнул и покраснел так, что аж слезы выступили на его лице. Я понимала все его чувства: он испытывал одновременно стыд, и неловкость, и гнев. По его реакции я безошибочно поняла, что мой наставник Иван Борисович, а за ним и я попали в точку: у Ленского и впрямь связь с той самой Машкой.

– Кто тебе сказал?! – вскричал он. – Все вранье! У нас с ней ничего не было! Разве поцелуй. Один, быть может, два…

– Не думаете ли вы, сударь, что я унижусь до того, что буду ревновать к вам дворовую девку? Слишком много чести для вас!

Тогда он упал к моим ногам, стал целовать края моих одежд и умолять простить его.

А я, глядя на него, распростертого у моих ног, думала лишь о том, насколько я равнодушна к нему, насколько меня не трогает его связь с кем бы то ни было – и какой ошибкой с моей стороны будет, если я все-таки выйду за него.

– Прощайте! – воскликнула я патетически (внутренне еле сдерживая смех). – Вы нанесли мне глубочайшую обиду. Я не желаю видеть вас! – И встала.

Тогда он начал, стоя на коленях, кланяться мне в землю, плакать и бормотать, что таково устройство мужчин, они не могут долго терпеть воздержание, что его связь с девушкой ничего не значит, что он влюблен в меня, как в богиню, etc, etc… А я лишь думала на протяжении той сцены о том, сколь он жалок. И еще: «Почему та Машка не ровня мне и я не могу, сославшись на их связь, расторгнуть помолвку?»

Ты, моя дорогая сестра Таня, тогда была столь увлечена своим чувством к Онегину, что даже не замечала всех моих страданий и переживаний по поводу своей столь несчастливой любви. Я думала броситься в ноги к нашей матушке и вымолить, чтобы она отказалась от брака с Ленским. Я мечтала, что мой Григорий организует новую экспедицию, теперь более успешную, и все-таки увезет меня. Я надеялась: а вдруг Ленский опомнится, у него откроются глаза – и он сам увидит, что я не люблю его, и откажется от меня. Но – ничего не происходило. Вот уже была назначена дата свадьбы, и шилось платье, когда я поняла, что помочь себе могу только я сама.

Я никогда и никому не говорила об этом, сестра, но тогда это было мое решение. Не Онегина, не Ленского. Прежде всего – мое. Прости меня за это. Мое поведение в тот вечер породило слишком уж сильные и немедленные последствия – настолько мощные, что я на них, когда затевала дело, даже не рассчитывала. И в итоге я погубила тогда не одного только Ленского. Я к тому же испортила жизнь и тебе, сестра моя! Ты оказалась навсегда разлученной со своей первой любовью, с Онегиным, без малейшей надежды снова увидеть его[19].

У меня уже не оставалось выбора, дата постылой свадьбы неумолимо приближалась – и начала я действовать как раз на твоих именинах. Мужчины – самоуверенные животные, они полагают, что они всегда определяют все. И не ведают, что это мы, слабый пол, исподволь направляем их действия и желания. Наверное, Онегин всю жизнь считал – и до сих пор считает, – что тогда, на твоих именинах, это он, чтобы досадить одновременно и тебе, и Ленскому, начал кокетничать со мной. Но мы-то, Таня, с тобой, как женщины, обе знаем, что если мы, барышни, не захотим этого кокетства – его не будет. Что выбираем мы. И мы – начинаем. Начинаем – все на свете, в том числе и любовную игру.

Вот и я тем вечером взяла Онегина в оборот. Я – его (а не он меня!) И это я сделала так, чтобы он сидел подле меня, и жал руку, и говорил любезности, и пригласил бы на вальс, а после – на мазурку и котильон. У меня была одна цель: взбесить Ленского. И – я могла себя поздравить – я ее достигла. Он разгневался.

Боже ты мой! Неужели я хотела погубить его – как советовал мне мой демон Иван Борисович? Нет, нет и нет! Позлить, доставить неприятность, разъярить – да. Но как я могла хотеть, чтобы его убили! Мальчика – тихого, чистого, скромного! Нет, я не желала ему смерти! Зачем – о, зачем – твой Онегин сделал это?!

Но так случилось. Я заранее не знала ни о какой дуэли. Ленский ничего не сказал мне даже в свой последний день.

Пуля Евгения пронзила его грудь навылет. Мне долго боялись преподнести эту весть, опасаясь, что сведение о гибели жениха убьет меня. Но я – о, да, я оплакивала Ленского – он, несчастный, погиб случайно и ни за что. Но главное чувство, которое я испытала, когда до меня донесли известие о его гибели, – я боюсь показаться чудовищем, но, сестра, это так! – главная моя эмоция была: огромнейшее облегчение, чувство небывалой свободы, которое все затопило меня.

Именно потому столь легко – для тебя и маменьки – я нашла тогда замену Ленскому. Слишком быстро (на ваш взгляд) выскочила за своего Григория. Вы ведь не знали, что мы знакомы с ним уже более полугода, что я давно люблю его – как и он влюблен в меня.

И вот мы обвенчались и уехали. И сердце мое понемногу успокоилось. Я забыла те страсти, что кипели вокруг меня четыре года назад. И вдруг теперь явление Онегина (я уж думала, что никогда больше его не увижу!) вновь растревожило меня. Оно снова вернуло мне боль, стыд, восторг и радость той зимы.

В тот момент, когда я выскочила из коляски с криком: «Прости его, прости!» – мой муж готов был выстрелить в Онегина. Но он послушался меня. Он разрядил свой пистолет в воздух. А затем я умолила Евгения Александровича попросить извинения перед моим Григорием (обещая, что расскажу ему о подлинных событиях позже).