– Да, представьте, знаю, сподобил господь, – огрызнулся Александр, почти с отвращением разглядывая ажурную кофточку, которая опять была натянута на плечи и даже застегнута на верхнюю пуговку. – У вас есть косынка какая-нибудь, платок, ну, не знаю, что-то, чем можно руку ему зафиксировать? Это и будет первая помощь.

– Нету у меня никакой косынки, и платка нету, – пожала плечами Марина. – Зачем они – в такую жару?

– Но вот кофточку же вы носите, даром что жара, – справедливо заметил Александр. – Кстати, не пожертвуете ее для иммобилизации поврежденной конечности, как и положено доброй самаритянке?

– С чего вы взяли, что я добрая? – почти с яростью спросила Марина. – И как насчет того, чтобы подать пример и порвать на бинты вашу майку?

– Это уже называется подставить другую щеку, – покачал головой Александр. – Не мой жанр. Я довольно злопамятен.

У нее вдруг так задрожали ресницы, словно девушка с трудом удерживала слезы.

Спросила странным голосом:

– Да?

– Угу, – легко ответил Александр, протягивая к ней руку. – Давайте кофту.

Марина безропотно стянула ее, обнажив точеные загорелые плечи, сплетение цепочек вокруг стройной шеи. Александр медленно покачал головой, снова чувствуя себя Атосом и Д'Артаньяном – в тот момент, когда они обнаружили на левом плече любимой женщины – миледи – некий позорный знак в виде полустертой лилии.

Интересно, поняла она – не миледи, понятно, а Марина! – что узнана? А может, Александр просто идиот, потерявший из-за женщины голову, и клинически ошибается?! С чего он взял, с чего его сжавшееся сердце взяло, что Марина… Ведь та была рыжая, а эта – очень светлая блондинка. Та была зеленоглазая, а у этой глаза серые!

И внезапно, из каких-то глубин памяти, всплыла строчка из старинного заговора, который ему когда-то прочла мама, обожавшая всякие мистико-этнографические штучки и бывшая, чудилось, на дружеской ноге не только с Пушкиным, как и полагалось бы учителю русского языка и литературы, но и со всем сонмищем русской демонологии, со всеми этими домовыми, лешими, водяными, банниками, овинниками, полевыми, степовыми, русалками, болотницами, ведьмами и колдунами:

«Кулла, кулла, кулла! Ослепи зеленые, серые, голубые, лживые очи ее!»

Да уж… И зеленые лживые, и серые лживые, и рыжие волосы лгут, и золотистые, и только незабываемая родинка у плеча говорит правду, как говорила правду лилия на плече миледи.

То-то обе эти роковые дамы так старались прикрыть свои плечики! Небось помнила, помнила Марина, как ненасытно он ласкал эту родинку губами…

Злопамятный, значит? Ну-ну…

«Клятая клятва Гиппоклята» между тем вдруг проснулась и побудила ошалевшего доктора Меншикова к ряду неотложных мероприятий по оказанию первой помощи пострадавшему Сереге. Действуя строго в соответствии с медицинскими рекомендациями, Александр помог парню сесть, уложил поврежденную правую руку через грудь в самое удобное, не причинявшее ему боли положение, а потом максимально туго примотал Марининой кофточкой руку к груди, завязав рукава у Сереги на шее. Теперь пострадавшего в положении сидя следовало доставить в медицинское учреждение.

– Поступим так, – холодно произнес Александр, глядя в провалившиеся Серегины глаза. – Сейчас вы сядете в машину и ваша дама отвезет вас в ближайший травмопункт. Понятно? Насколько я помню, мне Петр Федорович рассказывал о блистательном водительском мастерстве этой особы. Она вообще, судя по всему, на все руки от скуки, – не сдержался он. Его филиппика, впрочем, осталась для измученного болью Сереги пустым звуком. Да и Марина молчала.

– Поняли? – Александр поднялся с колен.

– Мы-то поняли, – холодно прозвучал голос Марины. – А вы что будете делать?

– А я пойду к Петру Федоровичу. Вы правильно заметили – тут буквально два шага. На машине, конечно, быстрее было бы, но я ходок хороший, за полчаса запросто доберусь.

– Алехан, ты идиот или притворяешься? – послышался слабый, заплетающийся голос Сереги. – Я ж тебя чуть не порезал до смерти – ты разве не понял, из-за чего?

– Я плохо соображаю, когда на меня кидаются с ножом! – с ненавистью рявкнул на него Александр, еле удерживаясь, – честное слово, как ни стыдно в этом признаться! – чтобы как следует не пнуть сидящего на траве Серегу. Причем попасть хотелось именно по сломанному плечу! – Однако я довольно хорошо понимаю по-русски! Даже инвективную лексику!

– Чего? – слабым голосом спросил Серега, и Александр поймал легкую улыбку, мелькнувшую на губах Марины.

Понятно, почему она их так старательно намазюкала помадой, зачем густо накрасила ресницы. Чтобы изменить очерк зацелованных Александром губ, скрыть разрез глаз, в которые он смотрел с такой страстью. Родинка выдала… неужели только родинка? Или что-то иное, чего нельзя было заслонить для Александра серыми или зелеными глазами, рыжими или светлыми волосами? Значит, это были все-таки краска или парик и цветные линзы, правильно он предположил, когда шатался по набережной… Нет, ну до чего дошел прогресс! Раньше только в фантастическом романе можно было прочитать о девице, которая, отправляясь на свидание, запросто меняет цвет волос и глаз, а уходя от уснувшего (необходимое уточнение – усыпленного!) кавалера, «надевает» другие глаза и волосы: темно-карие и жгуче-черные.

Секунду! Но если принять как данность, что Марина была в той квартире одна и если именно ее признал за Эльвиру Холмскую водитель Гоша, значит, на самом деле она никакая не Марина, а Эльвира. Та самая Эльвира, хозяйка квартиры. То есть Марины не существует в принципе. Существует актриса Эльвира, которая притворялась Мариной и все это время жила у Манихина, чтобы…

Ох, нет. Галина сказала, что ее соседка пропала только в мае, а до этого с ней было все в порядке. На «шашлычной фотографии», где Галина снята с Эльвирой, на обороте стоит дата: какое-то сентября 2000 года. В это время Марина вовсю жила у Манихиных. И что-то такое Петр Федорович мимоходом рассказывал – она не просто приходила и уходила, она поселилась с ними как свой человек в своем доме, жила постоянно. Галина же уверяла, что именно в мае ее соседка пропала бесследно.

Значит, Марина – не Эльвира. Она только гримировалась под Эльвиру – видимо, свою близкую подругу. Так что едва ли стоит верить ее утверждению, будто она не узнала цыганку. Как же, не узнала! То есть, может быть, конечно, это не та самая цыганка-отравительница, но не узнать Эльвиру Марина не могла. Именно поэтому она говорила таким ледяным, отстраненным тоном, делала вид, что абсолютно спокойна, когда смотрела на фото.

Взволновался только Сергей. Да как взволновался! Это теперь он сидит смирно, словно по голове ударенный (или в самом деле ему ненароком и по головушке его дурной досталось?), а ведь только что готов был убить Александра! За что? За то, что ему показали фотографию женщины, которую Сергей, по идее, никогда не видел? С чего же он так разошелся, если Марина оставалась совершенно спокойной?