— Ты необыкновенная, Катя, — говорит серьезно. — Я попробую сдержать себя. Мы все успеем с тобой, ведь так?

— Да…

— Просто отвечай мне, как чувствуешь, хорошо? И больше не закрывайся. Для меня ты тоже впервые.

Вот так признание. Оно ощущается на губах вкусной прохладой и отзывается огнем в сердце, когда мы вновь встречаемся и пропадаем в поцелуе. На этот раз более смелом и глубоком. Мои руки тоже не бездействуют и живут собственной жизнью. Они забираются под куртку парня и ложатся на спину. Я чувствую гладкие сильные мышцы и понимаю, что ткань мешает. Смелые мысли для дня первого поцелуя и для девчонки, до сих пор увлеченной лишь книгами. Но мне скоро девятнадцать и, кажется, настала моя пора взрослеть.

Мы возвращаемся не спеша, словно не желая прощаться. Когда подъезжаем к подъезду, Воробышек говорит негромко: «Беги, Кать! Поздно уже!» и только прикосновение к руке, какое-то по-особенному личное, напоминает о том, что между нами что-то изменилось.

Я оборачиваюсь уже у самых дверей, мотоциклист сидит в шлеме на черном спортбайке, но я точно знаю, что он улыбается. Так же широко, как я.

С ума сойти! Ванька Воробышек меня поцеловал! Меня — заучку и очкастика! И, кажется ему… понравилось? Ну и денек!

POV Воробышек

Ну и ночка! Такое снилось — как пацану, цветное и яркое, с Зубрилкой в главной роли. Честное слово, когда проснулся — не поверил, что сон. По шкале достоверности — девять из десяти. Пришлось принимать прохладный душ, чтобы успокоиться.

Нет, я, конечно, подозревал, что она неопытна — уникум Уфимцева, но чтобы настолько? Даже дух захватило, когда понял. И думать не думал, что так проберет. До сих пор меня никогда не интересовало прошлое человека. Ну, было и было. Встретились, провели время и разошлись. Зачем отягощать себя чужой историей и привязанностью? Искать встречи? Когда не подвязаны чувства, все происходит легко и оседает в теле коротким, взаимным удовольствием. Это по части Сани Гайтаева и Лаврика вешать лапшу на уши и заливать девчонкам глаза намеком на «все возможно». У меня все происходит предельно честно…

Точнее, происходило.

Мы с ребятами с опозданием заходим в лекционный зал, где недавно началась лекция по философии у нескольких групп. Шумим, здороваемся и проходим на места. Она стоит на кафедре — мой Очкастик. Очень серьезная худенькая девчонка с гордым взглядом умных глаз, сведшая меня с ума и не дававшая спать всю ночь, и стойко отбивает встречные вопросы нашего философа Мерзлякина. Он тот еще педант и зануда, способный любого студента ввести в транс или в ступор, но только не студентку Уфимцеву. И, кажется, ему это не очень-то по душе.

Коса лежит на плече, подбородок поднят, выгодно подчеркивая линию гордых скул. На нежных щеках лежит румянец. Ей непросто дается разговор перед такой многочисленной аудиторией, но она держится молодцом. Я сажусь и выключаюсь для всех. Мое внимание сосредотачивается на одном объекте, и вот уже не слышен шепот друзей и не долетают приветствия знакомых.

Я не могу сдержать улыбки, когда слышу ее ответ преподавателю, не оставляющий ему шанса не то, чтобы загнать ее в угол, но даже подвинуть в сторону воображаемого тупика. А может, я не прав и Мерзлякину это тоже нравится?

— Значит, Катя, ты полагаешь, что сегодня телеологическое объяснение термина «Креоцианизм»[34], его философская концепция претерпела изменения? Но разве существование церкви не доказывает обратное?

— Обратное доказывает существование христиан, разделяющих эволюционную точку зрения и готовых, оставаясь преданными концепции и церкви, тем не менее искать новые истоки знаний и доверять науке. И существование термина «Научный креоцианизм», впервые прозвучавший именно в среде протестантов-фундаменталистов, доказывающий неоспоримость тех или иных выводов. Нет, я не считаю, что сегодня философская концепция происхождения Вселенной от рук Творца претерпела изменения. На сегодняшний день утверждать подобное было бы глупо. Но я допускаю, что когда-нибудь ее приверженцы сойдутся в выводах и суждениях с нами — последователями учения Чарльза Дарвина. Отрицать прогресс науки и необходимость в ней — вот что есть настоящее безрассудство.

— Хорошо. Примеры.

— Пожалуйста. У нас есть пример знаменитого физика Уильяма Томсона — основателя современной термодинамики. Томсон был глубоко верующим человеком, и тем не менее его нельзя причислить к лагерю христиан-фундаменталистов, для которых Земля появилась всего шесть тысяч лет назад. Будучи противником теории Чарльза Дарвина «О происхождении видов», он тем не менее, как ученый, проводил опыты и расчеты, и не мог отрицать знания, которые подвели его к выводу, что наша Земля появилась около ста миллионов лет назад. То есть, был готов думать.

— Тогда почему же он отрицал теорию английского натуралиста, если был готов думать? В чем же было их расхождение — Томсона с Дарвином? Если, как ты полагаешь, оба следовали путем науки?

— Дарвин не был первым, кто представил развитие всего живого, как результат эволюции, как ошибочно думают. Этим он не удивил церковь. Но он стал первым, кто нашел и озвучил механизм изменений в знакомой нам среде — так называемый естественный отбор. Томсон считал, что за сто миллионов лет существования Земли эти изменения невозможны. Организмам понадобилось бы гораздо больше времени, чтобы достичь сегодняшнего состояния развития. Поэтому и отрицал теорию.

— При этом и сам противореча концепции креоцианизма? Верующий?

— Да. К этим выводам его подвела наука и факты. Сегодня, с открытием феномена радиоактивности, мы знаем, что возраст Земли гораздо старше. Ей четыре с половиной миллиарда лет. Этого вполне достаточно для существующего видообразования, и хорошо согласуется с теорией эволюции. Думаю, сегодня Дарвин и Томсон вполне могли завершить свой спор рукопожатием.

— А наш спор? Кто сможет дать ему оценку? Завершился ли он?

Мерзлякин, довольно грузный мужчина средних лет, встает из-за стола и смотрит на притихшую аудиторию.

— Богодухов! Может, ты? — обращается в нашу сторону. — Хотелось бы узнать твое мнение.

Лаврик болтает с Березой и не слышит. Мне приходится его хорошенько ткнуть локтем в бок.

— А? Что? — оглядывается друг.

— Мерзлякину ответь, — бросаю я, но Лаврик уже и сам сориентировался.

Он встает с места и виновато чешет затылок.

— Пал Палыч, а можно я вам в следующий раз отвечу? Что-то голова болит. Магнитные бури, наверно, свирепствуют.

— Можно, — соглашается преподаватель. — Если сейчас озвучишь, что именно я у тебя спросил.

— Пал Палыч, так голова же разболелась! И как на зло на вашей лекции! А все потому, что только вы заставляете мое серое вещество думать. Я не виноват!

Лицо белобрысого Лавра — гримаса искреннего раскаяния и вины, и Мерзлякин машет рукой.