После Нового года моей маме стало хуже. А чему удивляться при четвертой стадии рака? Ее довольно быстро перевели на обезболивающие препараты, хотя я до последнего не верила, что мамы не станет.

В апреле она умерла. А Алиса осталась жить у дедушки, который окунулся в такое горе потери самого близкого и любимого человека, что я постоянно опасались за его жизнь.

А вот про саму Алиску я на время забыла. Не то, чтобы забыла совсем, но не уделяла ей столько внимания, сколько она постоянно требовала. Именно требовала! И никаких гвоздей! Казалось, что и на смерть бабушки Оли ей глубоко наплевать, хотя я уверена, что Алиска ее любила. Но по меркам дочери — все должно крутиться только вокруг нее.

Иногда мне хотелось встряхнуть ее и высказать все, что накипело:

— Ты что, Алиса, в угольных шахтах пахала или на лесоповале? Или, может, в подворотне от безысходности жила без крыши над головой, без отца и матери? Или ты находилась с рождения в детском доме, где тебе не давали есть? Нет, дорогуша! Все свои несчастья и недолюбленности ты себе сама напридумывала, чтобы предстать в собственных бесстыжих глазах жертвой обстоятельств. Ты все имела или могла иметь, если бы сделала над собой малейшее усилие! Но тебе всегда всего недоставало…

Ты не хотела довольствоваться тем, что я тебе могла дать, и люто завидовала другим детям: у кого-то тряпка новая, у кого-то машина, кто-то за границу смотался, как к себе домой… Зависть, доводящая до криминала. А ты не пыталась заработать? Не в постели! Не воровством! А заработать другими частями тела? Руками или мозгами?.. Ненависть и зависть — плохие советчики, а ты выбрала их в подруги, отгородившись от всего света.

Но я ничего не сказала. Как впрочем, и всегда, помня, что молчанье — золото.

Мне пришлось в очередной раз оставить детей с няней в Москве, нанять помощницу и сделать генеральную уборку в папиной квартире. А Алиска нам еще истерику закатила, что мы прикасаемся к ее вещам. Или это — сдвиг по фазе от наркотиков и ВИЧа вкупе с гепатитом?

Мы с уборщицей выкинули на помойку гору мусора, отнесли на скамейку у подъезда мамины вещи, чтобы не мозолили глаза папе, оттерли копоть от газовой плиты на кухне, помыли окна, повесили чистые занавески…

«Все то время, пока моя мама болела, ты палец о палец не ударила, чтобы превратить этот гадюшник в жилое помещение. Зачем думать об умирающей бабушке? Вот смотаться в кабак… Это — да! Это — другое дело!» — продолжала я кипятиться, обращаясь мысленно к Алиске, пока убиралась.

…Так я продолжала думать и сейчас, читая дневниковые откровения, как вдруг, перелистнув страницу, увидела запись, в которой Алиса будто предвидела мои недобрые мысли, мое осуждение. Мороз пробрал до костей, когда я читала:

Запись сделана зеленой ручкой на полях дневника без указания даты. Алиса знала, что я непременно найду его и прочитаю. Видимо, она сама иногда перечитывала записи, внося какие-то коррективы: он весь исчеркан более поздними правками.

Кое-где пестрели рисунки на полях: профили неизвестных мне персонажей из ее тайной жизни. Ведь моя дочь хорошо рисовала, поэтому и училась в своем швейном колледже на «отлично», вполне профессионально создавая эскизы коллекционной одежды. Как будто готовила подиумный показ своих авторских работ, подбирая к ним подходящих манекенщиц. Так интересно было листать ее курсовые работы, выполненные в акварели, которые хранились в отдельной папке. Видимо, не все эскизы она сдавала преподавателям, а иногда творила исключительно для собственно удовольствия.

Почему я не вняла ее стремлению стать модельером раньше, сразу после окончания школы? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно еще раз вспомнить о том времени треклятой перестройки, когда потоки зарубежного низкопробного тряпья хлынули на территорию бывшего Советского Союза и погребли под собой все ателье по пошиву одежды. Никто ничего не заказывал, поэтому их пришлось закрыть. Но может быть, все бы обернулось по-другому, дай я Алисе возможность заниматься любимым делом? Что теперь гадать…

Скорее всего — ничего бы не изменилось, потому что в действие вступили форс-мажорные обстоятельства, от которых невозможно было уклониться.

Кто-то там наверху хотел уничтожить сильную Россию, во что бы то ни стало, развалить на части, сровнять с землей, чтобы не смогла больше окрепнуть, чтобы встала на колени перед сильными мира сего.

Только сейчас, спустя десятки лет после перестройки, выясняется, что существовали тайные планы, тайные заговоры: посадить молодежь на иглу, споить трудоспособных мужчин спиртом «Роял», вытянуть за пределы страны всех ученых, посулив им блага мира, которых они были лишены за железным занавесом; разворовать все, что плохо лежит, а что хорошо лежит — полезные ископаемые — разворовать тем более. Шансов остаться нормальными людьми у этого потерянного поколения просто не было.

…После смерти мамы я заметила в Алисе перемены в лучшую сторону. Она постепенно стала обретать человеческий облик. Как это ни невероятно звучит. Она даже в церковь стала ходить сама, что удивило меня несказанным образом. Что на нее повлияло? То, что Алиса перестала потреблять наркотики? Или заглянула за черту невозврата, когда ее в коме увезли в больницу, и половина тела уже не подчинялись ей? Или на нее так повлияла постоянная нечеловеческая боль, которой она будто наказана за прошлое прожигание жизни? А болезнь? Это ли не кара небесная и не подсказка Алисе идти другим путем?