— Сэр Варвик, — произнес я вопросительно.

Он рассматривал меня с бесцеремонностью хозяина, которому привели нового раба.

— Уважаю рыцарей, — заявил он холодно, — не люблю паладинов.

Я ответил холодно:

— Сочувствую, ваше высочество.

Он сказал так же враждебно:

— Но вы где-то очень здорово хитрите, сэр Ричард. Только вот где, не пойму пока…

— Почему, — поинтересовался я, — обязательно хитрю?

Он фыркнул.

— Скажите, что нет!.. Я что-то не припоминаю за всю свою совсем не короткую жизнь, чтобы паладины хоть когда-либо становились даже владельцами крупного поместья. Да что там крупного, мелкопоместных нет. И не было.

— Паладины могут только странствовать? — уточнил я. — И выполнять за других их грязную работу?

— Грубо сказано, — обронил он, — но в общем… верно.

Я осведомился с холодком в голосе:

— По-вашему, почему?

— Дураку понятно, — едко ответил он. — Рыцари — за короля, паладины — за справедливость. Так?

— Так, — согласился я. — Вы объясняете очень понятно, ваше высочество.

— Благодарю, сэр Ричард. Паладинов не люблю потому, что у них понятия справедливости могут быть другими, и тогда обнажат оружие против меня, их сеньора!.. Это, думаю, вам понятно. Паладины… слишком уж чистенькие. Потому не могут быть, как я уже сказал, даже владельцами поместий…

Я кивнул.

— Ваше высочество, ваши намеки куда уж более ясные, мне разжевывать не надо. Но Господь все еще не снял с меня паладинства, хотя моя мощь не уступает королевской. И владения мои несколько побольше поместья.

— Вот я и говорю, — сказал он резко, — как вы можете быть паладином и… политиком?

Я перекрестился и сказал предельно скромно, даже глазки потупил:

— Видимо, Господь считает, что могу. Потому ваш сын, Людвиг фон Эрлихсгаузен, герцог Ньюширский, — вы ведь пришли из-за него?.. — будет завтра повешен. Ничего личного, как вы понимаете, все в интересах дела, интересах дела… Как вам такой расклад?

Он не дрогнул лицом, хотя речь о его старшем сыне, на которого столько надежд, даже слегка искривил губы.

— Как я понимаю, вы сообщаете мне лишь затем, чтобы о чем-то поторговаться?

Я охнул.

— Ваше высочество! Что за блажь? Торговаться? С вами?.. Это вы можете попытаться мне предложить нечто, что хоть на миг привлечет мое внимание…

Он кивнул:

— Да-да, именно для этого вы мне и сообщили, иначе зачем?.. Что вы хотите, чтобы я вам предложил?

Я пожал плечами:

— Откуда я знаю ваши возможности?.. Но не пару кур в лукошке, это вы понимаете.

Он смотрел на меня с холодным презрением.

— Вы торгаш, сэр Ричард, а вовсе не паладин. Что вас интересует? Золото, драгоценности, древнее оружие?

Я произнес холодно:

— Я крупный торгаш, ваше высочество, не оскорбляйте меня. Это может быть опасно.

Он нахмурился.

— Тогда что вас интересует?

— Где ваши владения?

Он фыркнул.

— На юге, в одном месте даже граничат с Турнедо. Но это фамильные владения Эрлихсгаузенов, вам оттуда не получить ни пяди!

— И не нужно, — сказал я. — Насколько помню, там два очень хороших рудника по добыче железной руды… Я правильно говорю? И вроде бы плавильные цехи там же на месте… У вас хорошие управляющие.

Он подтвердил мрачно:

— Все так. И лучшие в Варт Генце оружейные мастерские. Изготавливают как доспехи разного класса, так и любое оружие.

— Это я как раз имел в виду, — сказал я. — Вы удвоите выпуск оружия и доспехов… пока накапливайте в складах.

— Зачем?

— Я скажу, — сообщил я мирно. — Если, конечно, хотите увидеть своего сына не совсем… повешенным.

Злой и ненавидящий меня от макушки до пят, он произнес с каменным лицом:

— Даю слово.

— Отлично, — сказал я, — договорились. Вы — человек слова, я — человек слова. Оружие начинайте накапливать с сегодняшнего дня. Казнь вашего сына пока… отсрочена. А будет ли отменена вовсе, зависит полностью от вас.

Он изумился с державной надменностью:

— Но я же дал слово! Вы должны немедленно освободить!

— Освободить, — проговорил я в удивлении, — даже еще немедленно? Ваше высочество, вы как-то подзабыли, что я не какой-то там принц Эразм или эти ваши сопляки Родерик с Марсалом… Я — Ричард Завоеватель! Это серьезно, уразумели? И вас могу вздернуть легко и безо всяких угрызений совести. По законам военного времени, никто даже не спросит, за что. Таких, как вы, всегда есть за что. Теперь поняли? Все, убирайтесь, пока я не передумал! И… выполняйте в точности, я не всегда так добр и милостив. Видите, в чьем кресле я сижу?.. Фальстронг не зря сожалел, что я не его сын!

Он вздрогнул, сразу стал меньше ростом, сник, еще больше посерел, в глазах впервые метнулся испуг, что-то, видимо, изменилось в моем лице, ну почему никогда под рукой нет зеркала, торопливо повернулся и ушел, чуть не побежал, а я перевел дыхание и с трудом разжал кулаки, где ногти врезались в ладони.

Сердце колотится, словно выдержал долгую битву, да это и была битва с очень сильной и могущественной сволочью, перед которой все три принца — щенки.

Но я одолел, хотя сам от себя такого не ждал. Расту… Понять бы, в какую сторону.

В большом зале идет шумный и бестолковый пир, я нахмурился, кто разрешил, почему без моей санкции и соизволения, с трудом и большой неохотой напомнил себе, что пока еще не восточный сатрап, к чему неосознанно иду, а здесь даже власть королей сильна лишь до тех пор, пока ее признают и поддерживают лорды.

Правда, такая власть крепче и надежнее, чем у восточного владыки, там правит страх, а здесь добровольное служение, у него отдача намного выше, так что да, ладно, я только лишь первый рыцарь в этом рыцарском братстве равных…

Я вошел в зал, улыбаясь довольно, именно как равный к равным, мы делаем вместе наше общее дело — защищаем Армландию, пусть и далеко за ее пределами, вскинул руки.

В зале в ответ подняли чаши, прокричали здравицу, а потом умолкли, приготовившись слушать, что я скажу.

Я сказал:

— Люблю я вас, други мои!

И пошел к своему креслу, а зал взорвался таким довольным мощным ревом, что камни стен беспокойно задвигались в гнездах, а птицы в саду встревоженно слетели с веток.

Пока снова наполняют чаши и хвастаются подвигами, я напряженно думал, что хотя дворец обшарили сверху донизу и даже простукали молотами стены, однако от Гиллеберда ни следа. Более того, все слуги, а они замечают больше господ, клянутся и божатся, что король Турнедо не показывался. Никто его не видел, никто с ним не общался.