Достав из корзинки одежду, он зашел за деревья, чтобы переодеться. Вернувшись, застал ее на том самом месте, где оставил. Она стояла на берегу и, укутавшись в полотенце, смотрела на воду.

— Если я упаду в воду, ты меня спасешь? — спросила она.

— Разумеется.

Отвечая, он склонился над корзинкой и не увидел — услышал, как она прыгнула в реку. Полотенце осталось на берегу. Кроме расходившихся по воде кругов, никаких признаков ее присутствия не было. Потом ее голова с бульканьем показалась над поверхностью и тут же снова ушла под воду. В отчаянии он сначала подумал, что нужно бежать к плотине, чтобы выловить Брайони там, но вода была мутно-зеленой и заиленной. Найти в ней девочку можно было лишь на ощупь. Делать нечего, он бросился в воду как был — в туфлях, куртке и всем прочем. Почти сразу же он нащупал ее руку, поднырнул ей под мышку и вытащил на поверхность. К его удивлению, она вовсе не задыхалась. Наоборот — весело рассмеялась и прильнула к его шее. Он вытолкнул ее на берег, потом выкарабкался сам — не без труда, поскольку был в мокрой одежде и туфлях.

— Спасибо тебе, спасибо, спасибо, — беспрестанно повторяла она.

— Это была чудовищная глупость.

— Я хотела, чтобы ты меня спас.

— Ты разве не понимаешь, что легко могла утонуть?

— Ты спас меня!

Перенесенный стресс, огорчение, облегчение вызвали в нем гнев. Он почти закричал:

— Глупая девчонка! Из-за тебя мы оба могли погибнуть.

Она притихла. Сев на траву, он выливал воду из туфель.

— Ты же ушла под воду, я не мог тебя видеть. А мокрая одежда тянула меня на дно. Мы могли утонуть, оба. Это у тебя такое чувство юмора? Да?

Ответить было нечего. Она оделась, и они пошли обратно: Брайони впереди, он, хлюпая мокрыми туфлями, — сзади. Ему хотелось поскорее оказаться на парковой лужайке, под солнцем. А потом предстояло в таком виде тащиться к себе в бунгало, чтобы переодеться. Его гнев еще не иссяк. Не такая уж она маленькая, думал он, чтобы не понимать, что следует извиниться. Девочка тем не менее шла молча, опустив голову, вероятно, дулась — лица ее он не видел. Когда они вышли из лесу и прошли через узкую калитку, она остановилась и повернулась к нему. Тон ее был решительным, даже вызывающим. Она не столько дулась, сколько давала отпор:

— Знаешь, почему мне хотелось, чтобы ты меня спас?

— Нет.

— Разве это не очевидно?

— Нет, не очевидно.

— Потому что я тебя люблю.

Она выпалила это отважно, высоко вздернув подбородок и быстро моргая — словно внезапно открывшаяся судьбоносная истина ослепила ее.

Он подавил желание рассмеяться. Значит, он — объект девичьего смятения?

— Что, господи прости, ты имеешь в виду?

— То же, что и все, кто произносит эти слова. Я тебя люблю.

На этот раз фраза прозвучала на высокой жалобной ноте. Он понимал: следует воздержаться от иронии. Но это было трудно. И он сказал:

— Ты меня любишь и поэтому бросилась в реку?

— Я хотела знать, спасешь ли ты меня.

— Теперь знаешь. Я рисковал ради тебя жизнью. Но это не значит, что я тебя люблю.

Она отступила на шаг.

— Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты спас мне жизнь. Я буду вечно помнить об этом.

Наверняка — строчки из какой-нибудь книги, из последней прочитанной, или из рассказа, который она написала.

— Ладно, — сказал он. — Только никогда больше не проделывай этого — ни со мной, ни с кем бы то ни было другим. Обещаешь?

Она кивнула и на прощание повторила:

— Я люблю тебя. Теперь ты знаешь.

Потом зашагала к дому. Дрожа, несмотря на палящее солнце, он смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду, затем отправился домой. До отъезда во Францию он с ней больше не виделся, а в сентябре, по его возвращении, ее уже не было — уехала в интернат. Вскоре и он отправился в Кембридж, Рождество провел с друзьями. Они с Брайони не встречались до следующего апреля, а к тому времени все забылось.

Или так только казалось?

У него было много времени, чтобы поразмыслить над этим, слишком много. Он не мог припомнить ни одного другого необычного разговора между ними, ни одного случая странного поведения с ее стороны, многозначительного взгляда или надутых губ — ничего, способного свидетельствовать о том, что детская влюбленность продолжалась и после того июньского дня. Почти на каждые каникулы он возвращался в Суррей, и у нее всегда была возможность найти его в бунгало или послать записку. Сам он в тот период был слишком захвачен новизной студенческой жизни и намеренно хотел создать некоторую дистанцию между собой и семейством Толлис. Но существовало, наверное, нечто, чего он не заметил. В течение трех лет Брайони, вероятно, пестовала свое чувство, прятала его, питала фантазиями или отражала в рассказах. Она была из тех девочек, которые живут в своем закрытом мирке, и могла все это время готовить в душе драму, разыгравшуюся на берегу реки.

Догадка Робби, или даже убежденность, основывалась на единственном эпизоде — их встрече в сумерках на мосту. Годами он размышлял над этим. Брайони наверняка знала, что он приглашен на ужин. И вот стояла там, босая, в испачканном белом платье. Это само по себе уже было необычно. Должно быть, она его поджидала, вероятно, приготовила небольшую речь, даже прорепетировала ее вслух, сидя на каменном парапете. Но когда он появился, у нее язык не повернулся. Это тоже могло служить своего рода доказательством. Даже тогда ему показалось странным, что она не сказала ему ни слова. Он передал ей письмо, и она тотчас убежала. А уже через несколько минут прочла послание. Конечно, была шокирована, и не только словом, в нем содержавшимся. По представлениям Брайони, Робби предал ее, предпочтя сестру. Потом, в библиотеке, она утвердилась в худших своих подозрениях, и все ее мечты окончательно рухнули. Сначала она испытала разочарование и отчаяние, затем — ожесточение. И наконец, во время поисков близнецов, в темноте, наткнулась на возможность взять реванш. Она назвала его имя — и никто, кроме ее сестры и его матери, не усомнился. Импульсивный порыв, вспышка злобы, детская склонность к разрушению — это он мог понять. Но удивительна глубина девичьей ненависти, упрямство, с которым она повторяла свою историю без конца, пока его не препроводили в тюрьму Уондсуорт. Теперь появилась вероятность восстановить свое честное имя, это радовало. Тернер понимал, какое мужество потребуется Брайони, чтобы предстать перед судом и отказаться от показаний, которые она в свое время дала под присягой. Но он не думал, что сможет побороть неприязнь к ней. Да, она была тогда ребенком, но он не простил ее. И никогда не простит. Нанесенный ею ущерб невосполним.

Впереди снова началась какая-то неразбериха, послышались крики. Невероятно, но навстречу пешим и сидевшим в автомобилях солдатам и беженцам по шоссе ехала колонна броневиков. Толпа неохотно расступалась. Люди втискивались в промежутки между брошенными машинами или прижимались к разрушенным стенам, ныряли в зияющие дверные проемы. Это была французская колонна — небольшой отряд: три бронемашины, две грузовые полуплатформы и два транспортера для перевозки личного состава. Никакой демонстрации поддержки войск не наблюдалось. Среди британских военнослужащих господствовало мнение, что французы их предали, не обнаружив готовности сражаться за собственную страну. Раздраженные тем, что их согнали с дороги, томми ругались и подначивали союзников криками: «Мажино!» В свою очередь, французские poilus,[26]должно быть уже знавшие о тотальной эвакуации и посланные прикрывать тылы отступающих, тоже не могли сдержать раздражения: «Трусы! Валяйте на свои корабли! В штаны наложили!» Но вот колонна прошла, и толпа, снова сомкнувшись на шоссе в клубах дизельных выхлопов, двинулась дальше.