но они не хотят быть слишком откровенными или «ввязываться». Если конфликт затянулся, этот иннеризм может быть скорее признаком выгорания и деморализации. Но даже если большинство людей «просто не хотят знать, что происходит», это не объясняет, почему другие люди в той же культуре, разделяющие те же ценности, реагируют иначе. И эта адаптивная стратегия не всегда благотворна. Она может вызвать патологическое отчуждение от самого себя и от общества или формирование реакции в форме преувеличенной защиты в отношении достижений своей страны или даже буквальной, а не симулированной слепоты к происходящему.

В качестве примера можно сослаться на многие общества, имеющие множественные градации между двумя крайностями – диктатурой и либеральной демократией: традиционные авторитарные режимы на Ближнем Востоке и в Юго-Восточной Азии; «развалившиеся государства» Западной Африки, где государственная власть уступила место хаосу, перманентному насилию и этническим конфликтам; жестокие колебания между демократиями и военными хунтами в Латинской Америке; общества с относительно демократическими внутренними институтами, но с репрессивным правлением в своих колониях, государствах-сателлитах или внутренних анклавах. Я выделю четыре хорошо задокументированных случая, находящихся на грани между вынужденным и добровольным молчанием.

Простые немцы

Мы должны повторить вопрос о том, как много знали рядовые немцы в годы нацизма. Самый простой ответ – на раннем этапе большинство знало общие идеи политики истребления, но не все детали. До сих пор существуют разногласия относительно того, в каком объеме, когда, каким образом и кому стала известна эта информация. Но не может быть сомнения, что значительная часть населения либо знала, либо подозревала, что происходит на Востоке[296]. О массовых убийствах на Украине, в Литве, странах Балтии и Восточной Галиции почти сразу стало известно миллионам немцев. Лакер заключает, что в течении этого раннего периода – с июня 1941 года (программа эвтаназии почти завершилась, полмиллиона евреев уже убиты айнзацгруппами) до конца 1942 года (отправка в концентрационные лагеря и убийства в газовых камерах уже в самом разгаре) – лишь горстка немцев знала все, но при этом и очень немногие не знали совсем ничего.

Слухи о лагерях смерти исходили от солдат, приезжавших в отпуск, и уже распространились достаточно широко; к 1943 году применение газа обсуждалось немцами и даже иностранцами; в январе 1944 года солдаты частей СС присылали в письмах свои фотографии на фоне крематориев Освенцима и печей с трупами. Десятки тысяч немцев и многие другие покоренные народы Восточной Европы были реальными свидетелями: они встречались на деревенских площадях, в полях, в долинах и на берегах рек, чтобы наблюдать как сотни евреев уничтожались в ходе каждой операции. Круги осведомленных расширились и стали включать семьи солдат, а также государственных служащих, местных политиков, специалистов и людей, живущих вокруг лагерей. Несмотря на секретность и дезинформацию, «Окончательное решение» не было секретом. Это простой вывод, хотя концепция «секрета полишинеля» ни в коем случае не проста. Что означают «знать» и «верить» в таких ситуациях? И знать или верить чему? Было достаточно публичных намеков, чтобы миллионы немцев, знавших об исчезновении евреев, поняли, что это нечто большее, чем «переселение». Однако мало кто знал подробности. «На самом деле вполне вероятно, что, хотя многие немцы думали, что евреев больше нет в живых, они не обязательно верили, что они мертвы»[297]. Таков тип логической непоследовательности, принятой в военное время и отражающий распад рациональности.

Альтернативами не являются активное участие или отстранение от реальности, поддержка или несогласие. Есть состояния, ментальные и политические, где отрицание означает невнимательное отношение к информации: «Массовое уничтожение сопровождалось не бурей эмоций, а мертвым молчанием беззаботности»[298]. Было ли это молчание осознанным поощрением, потому что большинство жертв были евреями, или общей (менее идеологической) готовностью согласиться с государственной властью? В любом случае, граждане были приучены к разворачивающейся программе истребления. Они не особо об этом думали и не заботились; это была неудобная и неважная тема по сравнению со многими другими проблемами повседневной жизни. Руководство постоянно разочаровывалось регулярными оценками общественных настроений, которые проводили чиновники. Они показывали повсеместное безразличие ко всем событиям, не затрагивавшим непосредственно личную жизнь. Безразличие было доминирующей чертой. Описание Банкером этого прототипического способа отрицания перекликается со многими другими временами и местами: «они знали достаточно, чтобы понять, что лучше не знать больше»[299].

Люди смутно знали, что происходит, но столь же смутно им было все безразлично. Эта комбинация не оборачивается невиновностью и слепым невежеством. Как отмечает Хилберг: «Даже если кто-то отводил взгляд, не задавал вопросов и воздерживался от разговоров на публике, у него оставалось притупленное осознание»[300]. Подобно выражению «не иметь пытливого ума», выделяются фразы «лучше не знать большего» и «притупленное осознание». Они вызывают самые резонансные образы из всего разнообразия очевидцев: люди, живущие рядом с концентрационным лагерем и сосредоточенные на своей повседневной жизни. Что они знали? Они пытались это узнать? Что они говорили своим детям? А если бы они знали, что бы они почувствовали?

Хорвиц в своем прекрасном исследовании людей, живших и живущих вокруг Маутхаузена, описывает последний этап существования лагеря с осени 1944 года до освобождения в мае 1945 года. Трупов было слишком много для уничтожения в имевшихся в лагере печах. Около 11800 трупов было похоронено в двух братских могилах недалеко от города. Еще сколько-то заключенных были расстреляны и захоронены по пути эвакуационного маршрута, и все это на глазах у гражданского населения. Затем, весной 1945 года, «свидетели ужасов концентрационных лагерей незаметно исчезли из поля зрения. С тех пор для внешнего мира они остаются невидимыми»[301]. После того, как пострадавшие и их освободители ушли, свидетели вернулись, чтобы продолжить свою жизнь. Они никогда не говорили о том, что знали о лагерях. Выжившие заключенные, остро чувствовавшие присутствие этих людей, могли бы позже спросить их: «Что вы видели? Если вы знали, то почему не реагировали?»

Хорвиц описывает топографию – планировку лагеря, контуры местности, каменоломни, в которых работали (и были убиты) заключенные, расположение домов, из которых можно было наблюдать убийц. Это передает именно то, что, не могли не видеть жители Маутхаузена – «добрые австрийцы». Но как они интерпретировали увиденное? Совокупное насилие (первые заключенные прибыли в лагерь в августе 1938 года) обеспокоило некоторых жителей близкорасположенных домов. Одна женщина подала жалобу в 1941 году: поскольку ее дом находился на возвышении, она стала невольной свидетельницей таких «безобразий», как расстрелы заключенных в карьерах. Тяжелораненые оставались лежать рядом с мертвыми по полдня. «Я прошу, чтобы были прекращены подобные бесчеловечные действия или совершались там, где никто этого не