насильственного изгнания и депортации палестинцев из их деревень. Около 400 деревень были опустошены во время войны или разрушены в течение следующих пяти лет и стали буквально поселениями-призраками. Израильский истеблишмент был возмущен тем, что «свои собственные» интеллектуалы так тщательно показали то, что все остальные хранили в личной памяти. Термин «этническая чистка» был бы анахронизмом, но вполне уместным.

Тем временем палестинцы тщательно составили «книги воспоминаний» о тех слоях отрицания, через которые прошла каждая деревня, прежде чем была окончательно стерта с карты. Арабская деревня Эйн-Худ, существовавшая до 1948 года, является символом всей трансформации: она стала еврейской Эйн-Ходом, деревней израильских художников, жители которой и ее космополитичные гости из других стран не «знали» ее историю и не «видели» окружавшие их остатки Эйн-Худ аль-Джадида, населенного арабо-израильскими «внутренними беженцами» и обозначенного как «незаконный»[286].

Примеры можно было бы продолжить. Исторические скелеты складываются в шкафы вследствие политической необходимости быть невиновными в тревожном признании; они остаются скрытыми из-за политически мотивированного отсутствия пытливого ума.

6

ГОСУДАРСТВА-НАБЛЮДАТЕЛИ

Я возвращаюсь к своей основной теме – реакции на знание о страданиях других. Я различаю внутреннее наблюдение, то есть наблюдение за событиями внутри своей страны – узнавание того, что происходит вокруг вас, в вашем собственном обществе, – и внешнее наблюдение – знание о событиях в других странах. В любом случае термин «пассивный наблюдатель» (или «эффект пассивного наблюдателя») относится, строго говоря, только к людям, которые уже видели, знали или слышали о ситуации, но еще не отреагировали на нее. До этого момента они всего лишь свидетели. Но в отличие от аналогичных терминов – «зрители», «прохожие», «аудитория», «наблюдатели» – слово «сторонний наблюдатель» приобрело уничижительные значения пассивности и безразличия.

Пролог: «У нас этого не может случиться»

Если даже потенциальные и возможные жертвы, несмотря на явное нарастание напряженности и предупреждающие знаки, могут отрицать или преуменьшать собственные риски («здесь этого не может случиться… не с такими людьми, как мы»), не верят, что немыслимое уже происходит с ними, то, конечно, нельзя ожидать, что сторонние наблюдатели лучше поймут истинный смысл происходящего. Это может быть неискренним уклонением от ответственности за отказ от расследования или вмешательства. Но, как мы знаем на примере многих неполитических случаев, культура отрицания жертвами действительно существует.

Самообман в восприятии «Окончательного решения» европейскими евреями стало прототипом коллективного отрицания. В тридцатые годы мало кто воспринимал риторику Гитлера всерьез. Нацизм рассматривался как временное явление, недоразумение, которое нужно терпеть, пока оно само не пройдет. В Германии каждая новая антиеврейская мера, каждая эскалация преследований рассматривались как последние. Даже когда начались массовые убийства, слухам, а затем подтвержденным сообщениям и рассказам выживших, не поверили. Лакер перечисляет известные отрицания: «Это похоже на традиционные погромы … просто единичные случаи, дело рук местного командира… Хуже этого не может быть… Немцы культурные, это Европа, а не джунгли... это не может случиться с невинными людьми... здравый смысл подсказывает нам, что эти истории не могут быть правдой»[287].

На всех этапах, вплоть до самого конца, царил массовый обман, секретность и дезинформация – поэтапная рассылка фальшивых открыток из лагерей, уверяющих семьи, что все в порядке; кодированный язык; тщательно продуманная мистификация душевых комнат. Самообман и жестокая версия «оптимистической предвзятости» позволили этой лжи сработать и избежать дурных предчувствий. Людей легко обмануть, но они также легко начинают подыгрывать лжецам. Природу и масштаб «Окончательного решения» невозможно было себе представить. Мы спрашиваем: «Почему они не видели, чем все закончится?» Но ожидания от будущего основаны на знании прошлого. Вряд ли можно было предвидеть тотальное истребление или газовые камеры, если о них никогда не слышали и не задумывались[288]. Вывод Арендта более суров: «самообман должен был быть развит до высокого искусства, чтобы позволить венгерским еврейским лидерам поверить в этот момент [после прибытия Эйхмана в Будапешт в марте 1944 года], что «здесь этого не может случиться» … и продолжать верить в это, даже когда реальность каждый день противоречила этому убеждению[289].

Эти формы культурного отрицания были построены на прочном историческом фундаменте. Примо Леви предпринимал попытки объяснить, почему немецкие евреи в тридцатые годы, несмотря на наличие стольких предостерегающих сигналов, все еще находили способы отрицать очевидные опасности и выдумывать «удобные истины». Как и противостоявшие им арийцы, пишет он, «они не только не предвидели, но и были органически неспособны осознать террор, направляемый государством, даже когда он уже был вокруг них»[290]. Он цитирует старую немецкую мудрость: «Вещи, существование которых морально невозможно, не могут существовать».

В своем душераздирающем романе «Баденхайм 1939» Аппельфельд передает пугающее отсутствие немыслимых фактов[291]. На дворе весна 1939 года, и Баденхайм, курортный город недалеко от Вены, готовится к летнему сезону. Приезжают постоянные отдыхающие из еврейского среднего класса. Герои, погруженные в свою личную жизнь, умудряются неверно истолковывать каждый сигнал своей судьбы. Вскоре появляются люди, которые на являются обычными отдыхающими. Медленно, почти незаметно происходит осознание того, что мы, читатели, знаем с самого начала.

Евреи-ишув (в догосударственный, мандатный период в Палестине) также демонстрировали отрицание и пассивность в отношении разворачивающихся в Европе событий Холокоста[292]. Одна из экстраординарных стратегий состояла в том, чтобы вытеснить настоящее в прошлое. С самых первых дней войны, то есть с конца 1939 года, политическое руководство начало потихоньку говорить о Холокосте так, как будто он уже закончился. Сегев интерпретирует это как способ справиться с ужасными новостями из стран, из которых они приехали или о которых знали, – и с собственным бессилием. Таким образом, «вместо того, чтобы думать о Холокосте в терминах, требующих эффективных и немедленных действий, они изгнали его из реального времени в историю»[293]. Газеты сформулировали эту историю так, как будто она имела место давным-давно. В то время как массовые убийства еще продолжались, руководство уже начало обвинять друг друга в апатии и неспособности спасти людей - как будто событие давно закончилось. Некоторые даже начали задумываться о мемориалах. В сентябре 1942 года впервые прозвучало предложение установить мемориал жертвам. Для обсуждения этого вопроса была создана комиссия. Вскоре после этого задуманному мемориалу было присвоено имя, которое он впоследствии получил – Яд Вашем: «не было более ясного, более гротескного, даже жуткого выражения тенденции думать о Холокосте в прошедшем времени: ведь в то время как ишув обсуждал наиболее подходящий способ увековечить их память, большинство жертв были еще живы[294].

Выжившие остро