— горячо вступился Егор Ильич.— Показаны натуры героические, правдивые и в то же время удивительные. Показана жизнь, о которой мы, да и почти все читатели, и понятия не имели. Дан нравственный пример, достойный подражания. Чего же еще надо? Зря вас терзают угрызения совести.

Степняк улыбнулся, махнул рукой.

— Уверяю вас — меня ничто не терзает. Просто, когда проходит время, видишь, что работа могла бы быть объемнее, многограннее, глубже. После Толстого и Чехова.— И он хитровато поглядел на Ивана.

Он испытывал огромное облегчение, оттого что выговорился с этими незнакомыми людьми. Только на чужбине начинаешь по-настоящему понимать, что за народ русские. Никто из этих молодых людей, верно, никогда не помышлял об убийстве царей, о побегах из тюрьмы, а поди ж ты! Говорят как о будничном, естественном деле, даже называют нравственным примером.

— Как ни печально, но я не откажусь от своих слов о Толстом и Чехове,— упрямо сказал Иван.

— И не надо! Я пришел сюда вовсе не для того, чтобы переубеждать вас.

Иван развел руками и раскланялся, как бы благодаря за отпущение грехов, а Олег поднялся и, разливая пиво по кружкам, взмолился:

— Вы сказали вначале, что пришли оправдаться, но мы не судьи, не прокуроры, так давайте же, братцы, выпьем наконец.

Он посмотрел на товарищей в надежде, что его поддержат и можно будет снова вернуться к обычной застольной трепотне. Но никто не торопился взяться за кружки, а Степняк сказал:

— Никак не хотите меня понять. Мой приход не оправдание, а предостережение. Когда ваши товарищи будут читать мой роман, ночью ли при свече или вслух своим друзьям, как в воскресной школе, я хочу, чтобы все понимали, для чего и почему написана эта книга. И не испытываю угрызений совести за то, что прервал вашу застольную беседу. Впереди у вас длинный путь.

— А мы благодарим вас за то, что вы сочли возможным нас проводить,— сказал Олег.

Его дружно поддержали остальные, а Вася, пожимая руку Степняку, говорил:

— Мне сегодня в первый раз не захотелось уезжать отсюда. Вернее сказать, я впервые почувствовал себя здесь как дома. Как здорово один человек может изменить обстановку.

— Сделать чужбину родиной,— пояснил Егор Ильич.

— Это самое приятное из всего, что я мог услышать,— сказал Степняк.— Я так долго не был в России, что стал опасаться, что меня могут принять за космополита. Слава богу, этого не случилось. Спасибо. Мне хочется верить в вашу искренность.

За окнами прорезался пронзительный и протяжный гудок парохода.

— Наверно, наш,— сказал Егор Ильич.— Пора идти, хотя и грустно расставаться.

Все потянулись к дверям.

На пристани было темно. Черная вода, черные силуэты барж и катеров, и только огромный пароход «Королева Виктория» сиял тускловатыми сквозь туман огнями. Прощальные минуты тянулись недолго. Убрали трап, последний гудок, и, стоя на берегу, Степняк долго еще махал шляпой, хотя знал, что его давно никто не видит.

Топот копыт

Из типографии Степняк вышел, вытирая пот со лба. О, эти эмигрантские склоки, распри! Он пытался примирить Волховского и Войнича, но добился не душевного согласия, а только прекращения спора. Каждый остался при своем. Уселись по углам спиной друг к другу и занялись делами.

На улице его сразу повлекла за собой озабоченная торопливая толпа, а после жаркой схватки в Вольном фонде хотелось быть праздношатающимся. Не получалось. Город диктует свой ритм. В Лондоне беспечность выглядит нелепо. Издавна замечено. Об этом еще Гейне писал, находил; что в Лондон надо посылать философа, а не поэта. Столица Англии создана для энергичной работы, полна мрачного однообразия, машинообразного движения. Даже удовольствия в ней угрюмы. Огромные масштабы тяготят воображение и гнетут сердце.

Так оно и есть. И сейчас, как во времена Гейне, струятся вереницы вечно занятых, спешащих по делу людей. Стремительно шагает солидный, выхоленный барин в серебристом цилиндре, с раздувающимися на ходу крыльями пелерины на белой атласной подкладке. Верно, какой-нибудь богатейший аристократ, может быть, лорд-пэр. Торопится на одну из бесчисленных парламентских комиссий, но отпустил кучера, чтобы заодно совершить и положенный утренний моцион. За ним бежит в Вестминстер судья в черной мантии. Она напоминает плащ наемного убийцы, этакого брави из пьесы Марло. Рядом громыхает своей тачкой разносчик овощей. Здоровенный матрос с раскачивающейся из стороны в сторону походкой не поспевает за этими коренными горожанами. Носильщик тащит чемоданы провинциала в клетчатом рединготе. Тот заглядывается на витрины и все время отстает. И кроме этой вечной спешки — еще одна особенность лондонской толпы, к которой глаз никак не может привыкнуть,— все одеваются одинаково. Плотник носит фрак, как лакей или лорд. Торговки гнилыми апельсинами в миниатюрных шляпках с цветами или перышками, продавцы лимонада в широкополых черных шляпах. Только все эти копии одежды богатых куплены у старьевщика, каких здесь тьма-тьмущая. Фраки залоснившиеся^ в жирных пятнах, цветы на шляпах облезлые, перышки ощипанные. И от этого нищета кажется еще более кричащей и унизительной. Русская Матрена в оранжевом полушубке, повязанная платком в розанах, показалась бы здесь нарядной, как игрушка. Ну да что там травить сердце подобными сравнениями.

«Угрюмые удовольствия» — вернее не скажешь. В клубе лондонец читает газеты и ведет деловые разговоры, в парке играет в крокет или теннис с таким видом, будто решает государственные дела, даже фехтует или ездит верхом степенно, обдуманно, стараясь любому развлечению придать вид серьезного занятия. Но может, эта целеустремленность и деловитость и позволяет им сохранять корректность и величайшую терпимость к взглядам, убеждениям и даже заблуждениям ближних. А эмигранты! Сколько он перевидал на своем веку ссор из-за выеденного яйца, из-за ложных самолюбий! Сколько разбежавшихся в разные стороны друзей, сколько легенд, сплетен, даже клеветы из-за озлобленного нежелания понять друг друга. Ничтожный прыщик превращался в гнойный нарыв, и все это из-за отсутствия настоящего дела, из-за болтовни на пустом месте, ревнивого оберегания собственного престижа. Стоит только вспомнить письмо, адресованное народовольцами из Питера Плеханову и задержанное в Париже Тихомировым и Ошаниной. За этим злосчастным письмом из Швейцарии отправилась целая делегация — Плеханов, Дейч и он сам. Тихомиров уверял, что неистовый Дейч грозился застрелить его, если он не отдаст письма. Правда ли? Сомнительно. Но что-то похожее могло быть. Шли длительные переговоры, впутали в это дело Лаврова и, наконец, вернули нераспечатанное письмо. Из-за чего же загорелся сыр-бор? Из-за престижа. Члены Исполнительного комитета почти полностью разгромленной партии «Народной воли» Тихомиров и Ошанина должны были знать, что нужно