— Проклятый народ эти финны! Глухи и тупы ко всему. Кроме брюха и водки, нет у них ни к чему интереса.

А как повзрослели дриблинги, превратились в парней крепких, так стали с них только строже спрашивать. Дисциплина держалась на палках. Чуть оступился, замешкался — к профосам. А те спину заголяли, к столбу привязывали и давай хлестать, что кожа лоскутами отваливалась. Плакала ночами Миитта, глядя на вздрагивавшую во сне иссеченную спину сына. Так и юность прошла.

В том же году вдруг слух пронесся, что опять война будет.

— Проклятый Укконен, — испугалась за сына Миитта, — сказал, что не будет войны. А вон что делается.

Да куда воевать с таким войском-то. Слух — он слухом и остался. Собрали как-то раз весь батальон, посмотрели на воинство малолетнее, разутое, раздетое, махнули на них рукой офицеры-шведы, распустили, а сами в кабак направились. Так поход с войной вместе сам по себе расстроился. Только русских разозлили. Те, кто родственников имел на той стороне, сказывали, что как Саволакский полк собирали, так опосля и русские несколько полков пехотных к границе подвинули. Слава Богу да Пречистой Деве Марии, обошлось все. Не зря молилась Миитта. Помогла Богородица, уберегла сына, отвела беду. Лет на десять, почитай, опасность отошла.

Приободрились финны за время мирное. Хозяйства разрослись, детишки забегали. Вопросов лишних никто не задавал, откуда они брались у баб вдовых. Все понимали — жизнь продолжаться должна. Те, кто детьми были в лихолетье, возмужали, невест уже себе присматривали. Вырос и Пекка. Раздался в плечах. Волосы светлые, как у матери, ремешком кожаным перетянуты. А глаза карие и нос с горбинкой. Не в мать.

В труде крестьянском тяжелом, но праведном протекала жизнь. Двадцать четвертый год пошел Пекке, как опять замутили воду в Стокгольме. Снова слухи пошли о войне грядущей. Говорили, что полки морем пришли в Финляндию. Да и генерал шведский пожаловал к ним в Саволакс. Крепость Нейшлот осматривал. По тому случаю снова собирали полк Саволакский. Миитта мундир старый для Пекки опять подгоняла. Только теперь распарывать да расшивать надобно было. Не влезал в него широкоплечий богатырь. С грехом пополам справили, и отправился Пекка к месту собрания батальона. Как ушел, так и пропал на месяц. Извелась Миитта. Правда, пастор на субботней проповеди объявил, что войны нет покуда, а одну роту их поселенного батальона отправили в Нейшлот — укрепления подправить. Рассказал также преподобный Якоб Ланг, что слышал от офицеров: генерал, из Стокгольма прибывший, сильно недоволен был. На совете военном, в Нейшлоте собранном, объявил о том, что коли случится война с Россией, то необходимо будет отступить в глубь Суоми и укрепиться по реке Кюмийоки. С тем и убыл в метрополию да больше и не возвращался. Со временем и Саволакский батальон вернулся, по родным деревням и хуторам разошелся. Пекка пришел, то-то радости было. Накормила сына Миитта, стаканчик ему поднесла, сама пригубила. Так хорошо было ей. Сын-красавец, уже мужчина взрослый, сидел напротив матери и не могла она на него налюбоваться.

— Слава Богородице, что отвела беду от нашей семьи.

— Да, мама. Только вряд ли надолго, — уплетал за обе щеки Пекка.

— Почему? — опять тревожно забилось сердце матери. — Пастор Ланг сказал, что шведский генерал уехал, а значит, войны не будет.

— Этот уехал, другой приедет. — Пекка перестал есть и внимательно посмотрел на мать. — Я в карауле стоял, слышал, как офицеры наши меж собой толковали. Ждут они генерала Будденброка из Стокгольма. Шведы, там, в столице, никак успокоиться не могут. Всё воевать хотят. Отозвали этого генерала, что приезжал. Недовольны им. Стар, говорят. А наши-то, здесь которые, войны не хотят с русскими…

— А кому нужна-то война, Пекка? Нам, что ли, с тобой?

— Не нужна. — Пекка опустил голову, потом поднял и снова внимательно посмотрел на мать. — А скажи, айти, кто же, все-таки, мой отец? Ведь я понимаю, что не Матти Ярвинен.

Ох, не ожидала Миитта вопрос этот. Хоть и знала, что придет время — спросит ее Пекка. Все равно получилось врасплох. Растерялась. Побледнела.

— Нет, ты не подумай плохо. Я не хотел тебя обидеть. — Видя, как перепугалась мать, старался успокоить ее Пекка. — Это я так спросил. Правда, что это русский? Я ж помню, как пьяный Матти Ярвинен это сказал. Да и потом некоторые дразнить пытались…, — Пекка жестоко дрался со своими сверстниками, когда слышал от них презрительное «рюсси». Доставалось поначалу ему в этих драках. Но со временем обидчики отстали, почуяв мощь кулаков и бесстрашие Пекки. Матери он никогда ничего не говорил, не объяснял, откуда взялись синяки да кровоподтеки. Но вот пришел день. Очень ему не хотелось мать обидеть, просто правду знать хотел Пекка.

Опустила голову Миитта. В окошко смотрела. Молчала. Молчал и Пекка, не торопил мать с ответом. А ей вспомнился разудалый молодой казак с серьгой в одном ухе, остроглазый, кудрявый. Как скинув полушубок и раздевшись по пояс, лихо он орудовал сразу двумя саблями в каком-то странном полудиком танце, музыкой которому служило хлопанье в ладоши и одобрительные гортанные выкрики его сотоварищей. Горели костры. А мечущиеся блики огня ложились на его мокрое от пота ладное мускулистое тело и сливались с отблеском клинков. Казалось, что сталь превратилась в серебряные кольца, опоясывавшие тело казака. Миитта подсматривала за ним, спрятавшись за поленицей дров у дома Укконена. Здесь, в его усадьбе, расположились на три ночи казаки. Недавно пал Нейшлот, последняя крепость в Саволаксе, и казаки праздновали победу и, как им казалось, — конец войне.

В тот раз казаки не врывались в деревню, а вошли шагом, не торопясь. Во главе конного отряда на вороном жеребце ехал атаман. Вида престрашного. Сам огромный, заросший черной с проседью бородой, он сидел, слегка развалясь в седле, на боку висела сабля в богатых ножнах. Старый хитрый Укконен вышел навстречу и поклонился. Атаман остановился и махнул рукой, подзывая толмача. Укконен приглашал казаков на постой, обещал обеспечить всем необходимым и просил не грабить и не насильничать. Атаман выслушал толмача и молча кивнул головой, давая понять, что согласен. Обернувшись к своим, он бросил несколько фраз и неторопливо стал спускаться с коня.

Казаки спешились вслед за атаманом, повели коней в поводу к перевязи. Старый Укконен жестами показывал им дорогу.

Его старуха срочно готовила снедь нехитрую деревенскую. По этому случаю Укконен сам забил кабанчика, несколько кур. Казаки помогали. Кто-то вызвался принести воды, кто-то расставлял широкие деревянные столы и лавки прямо на улице. Трапезничать решили здесь, во дворе усадьбы, на свежем воздухе.

Своих молодых невесток, что жили с Укконеном, а вместе с ними и Миитту, он спрятал в овине и приказал сидеть молча, не высовываться. Но женское любопытство взяло вверх над страхом, и к вечеру они потихоньку выбрались из своего убежища, чтоб посмотреть, как ведут себя незваные гости. Так и увидела Миитта того молодого казака…

Казаки вели себя и вправду смирно. Вместе с Укконенами приготовив трапезу, уселись за столы, усадили хозяев, помолились и, перекрестившись несколько раз, принялись за еду. Выпили вина, что всегда имелось у зажиточного хозяина, повеселели. Трапезу закончили так же, как и начинали — молитвой. А потом начались их забавы. Вечерело уже. Казаки разложили костры, расположились кружком вокруг них. Пели, плясали, опять пели и снова плясали.