На самом деле в течение получаса я смотрел только на нее, восхищаясь ее свежим цветом лица, слегка озабоченным взглядом прекрасных глаз, подкрашенных бледно-голубыми тенями, чувственными очертаниями губ, платьем с узором из настурций и вьюнков, под которым очерчивались ее небольшие груди — между ними раскачивался подаренный мной золотой скарабей, словно взбираясь вверх. А потом я уже ничего не видел, по той простой причине, что она ушла.

Однако началось все хорошо. Я заказал два бокала розового шампанского, которое она любила, она держалась очень доброжелательно, почти готова была обвинить себя в нашей недавней размолвке и даже выразила намерение окончательно и бесповоротно обосноваться у меня. Потом, после некоторого молчания, вызванного нахлынувшими на нас обоих эмоциями, я, чтобы сменить тему, имел несчастье рассказать ей о ночной сцене, которую наблюдал через окно ванной комнаты Бальзамировщика. Но Эглантину это ничуть не позабавило. И еще меньше ей понравилось, когда я спросил полушутливым тоном:

— А ты не хотела бы, чтобы я проделал с тобой то же самое?

К счастью, в этот момент к нам подошел официант и принялся рассказывать нам о сегодняшних блюдах, словно экскурсовод в залах Версаля — о богатстве отделки королевской спальни, не скупясь на всевозможные эпитеты превосходных степеней. Салат «Тысяча овощей», по его словам, был заправлен «нежнейшим муссом из розового редиса, похожим на сладкий крем»; телячье рагу под белым соусом было приготовлено из «нежнейших кусочков мяса молочных телят с отборных пастбищ мсье Монбазака в Вантеже» и на вкус было «в точности таким же, как готовила моя бабушка Жюльетт». Что касается вина, которое он порекомендовал бы к этим блюдам…

— …С учетом жары я предложил бы вам охлажденное сомюр-шампиньи, точнее, «Кюве де Фадетт» урожая 1999 года от мсье Ревьяна — этот сорт предоставит вам великолепную палитру ощущений, в которой преобладает фруктовый вкус и аромат пряностей.

К несчастью, среди закусок, которые принесла нам чуть позже юная официантка в черно-синем форменном платье с белым корсажем, оказались утиные яйца-пашот в бульоне с шафраном.

— Кстати, об утиных яйцах… — начал я.

Но я так и не закончил эту фразу — хотя она была довольно запутанной, Эглантине хватило минуты, чтобы понять, в чем дело, и почувствовать себя оскорбленной. Это ей очень не понравилось. Я пытался загладить свою промашку, но лишь сильнее усугублял ситуацию. Решив обратить все в шутку, я сказал что-то вроде:

— Ты всегда была восхитительно непредсказуемой, и я подумал, что ты таким образом хочешь сделать мне сюрприз… — И добавил: — Некоторые засушивают цветы между страниц, а ты — яйца…

— Ты прекрасно знаешь, что у меня сейчас хватает проблем, но выбираешь именно этот момент, чтобы обвинить меня в таких идиотских поступках! — возмущенно воскликнула она.

Это было уже не смешно! Должно быть, я затронул какую-то болезненную для Эглантины тему, сам не зная о том. И тогда — ах, как мы способны ошибаться! — меня осенило: раздавленное яйцо было для нее способом показать (сознательно или бессознательно?) свое желание стать матерью, о чем она много раз давала мне знать — разумеется, не настаивая и по большей части лишь намеками. Итак, подбодрив себя сомюр-шампиньи мсье Ревьяна (который вполне оправдывал свою фамилию),[114]я решил продемонстрировать абсолютную искренность и заговорил с Эглантиной (в достаточно нелепых выражениях, я это признаю) о ее «воистину устрашающей жажде материнства». Сперва она недоверчиво взглянула на меня, потом я увидел, как ее глаза наполняются слезами. Она схватила свою сумочку, поднялась, прошла через террасу и сад и мгновенно растворилась в сумерках на бульваре Вобан.

Должен признаться, я даже не пытался ее догнать. Мне неудобно было это сделать на глазах у всех присутствующих, наблюдавших за нами, и к тому же в этот момент официантка принесла другие заказанные нами блюда. Я решил сделать вид, что моя спутница просто вышла купить сигарет, и не стал говорить официантке, чтобы она убрала вторую тарелку, — лишь попросил, чтобы отменили заказ на атлантических крабов с рисом, сваренным на молоке, окруженных ломтиками репы, которых Эглантина заказала в качестве основного блюда.

Я с большим аппетитом съел свою порцию жареных устриц, а потом, не ослабляя темпа, пресловутые утиные яйца с гарниром из спаржи. Без особого труда я заставил себя думать о других вещах, а когда мои мысли случайно вновь вернулись к Эглантине, я почувствовал, что все больше и больше устаю от ее капризов и смен настроения; я находил ее уже не такой умной, как раньше, и одно лишь представление о ней как о возможной матери вызвало у меня ощущение, похожее на тошноту.

Ожидая свое основное блюдо, я решил не оставаться за столом, делая вид, будто рассеянно прислушиваюсь к разговорам окружающих (такой вид часто бывает у людей, обедающих в одиночестве), и направился в туалет. Проходя мимо Мейнара, я увидел, что его сотрапезник(ца) еще не прибыл(а). Официант только что поставил перед ним полный бокал виски, заменив им пустой. Сам же он говорил в мобильный телефон, напористо и довольно громко, как человек, наткнувшийся на автоответчик:

— …Это опять я, это по-прежнему я или, точнее, моя тень — ибо что я без тебя?

Я тут же подумал о юной мулатке, которую видел с ним много раз, а еще раньше — с другим, и сказал себе, что эта женщина, несомненно, не испытывает недостатка в поклонниках. Когда я, возвращаясь, снова прошел мимо Мейнара — он обратил на меня не больше внимания, чем в первый раз, — он снова говорил в мобильник, на сей раз уже не таким уверенным и чуть надтреснутым голосом:

— Летиция, я тебя жду, все тебя ждут, весь ресторан тебя ждет, и весь сад, и все розы ждут, и вся ночь…

Мне как раз принесли телятину в белом вине. Однако, едва положив в рот второй кусочек, я вдруг замер, перестав жевать. Не из-за того, что рецепт бабушки Жюльетт был плох, — напротив, он заслуживал всяческих похвал, но из-за истории с утиным яйцом. Ибо в этот момент я понял, что произошло. Словно освещенная вспышкой молнии, передо мной снова предстала та ночь, когда я так перепугался из-за непрошеного визитера. Приоткрытая дверца холодильника! Вот в чем разгадка! Если это вообще можно назвать разгадкой — ибо мотив такого нелепого поступка по-прежнему оставался совершенно неясным, особенно если моим гостем, как я теперь подозревал, был друг мсье Леонара. Рисковать жизнью, пробираясь среди ночи по стене в четыре метра высотой и десять сантиметров шириной, снова рисковать, влезая в окно к человеку, у которого — как знать? — может оказаться оружие, — и все это только ради удовольствия раздавить утиное яйцо между страницами альбома по искусству? Кстати, почему именно этот альбом? Он первым подвернулся под руку? Или?..

Я все еще терзался этими размышлениями, когда мое внимание — а также внимание всех моих соседей — привлек громкий голос, донесшийся изнутри ресторана:

— Парижские и оксеррские лицемеры!

Мейнар собирался произнести очередную речь, обращаясь к сидевшим рядом с ним посетителям, которых я не видел со своего места, но которые, должно быть, принадлежали к сливкам общества, поскольку он заговорил об их «привилегиях»: