Лесина-отца и сажаем его в камеру. Кто первый позвонит и прикажет мне отпустить его, тот и будет членом мафии. Так, что ли? — Она взяла чистый лист бумаги и яростно принялась рисовать бабочек.

Резник смотрел, как на бумаге появляются разноцветные бабочки, расцвеченные ярким фломастером, одна, вторая, третья, на четвертой бабочке с фиолетовыми крыльями, он не выдержал, покусывая губы, сказал, с трудом сдерживая ярость: «Будем задерживать Лесина. С Ждановичем я договорюсь».

— Вот с этого бы и начинал. — Она порвала бумаги с бабочками и домиками и выбросила в урну. — Сначала договорись с прокурором. После этого я готова ехать хоть за Лесиным-отцом, хоть за Лесиным-сыном. На край света. Понял, мой молодой коллега? Без прокурорского разрешения шагу не сделаю, и тебе не советую лезть в пекло без согласования с прокуратурой. Иди, дорогой, и без санкции на задержание Лесина не возвращайся. — Юмашева скорчила ему дружелюбную улыбку, так улыбаются в международных аэропортах незнакомые люди, дескать, дружба навек, фройндшафт, бхай-бхай.

— А ты никуда не денешься? — Резник улыбнулся ей в ответ, точно так же, как улыбаются вежливые и культурные люди в международных аэропортах, бхай-бхай так бхай-бхай.

— Слово офицера! Никуда! Шагу не сделаю. — Юмашева прочно уселась в кресле и для верности повертелась на колесиках. — Жду тебя с санкцией, а Лесина задержим вместе, я не упущу такого удовольствия.

— Наручники застегнуть? — он прищурился, международная улыбка мгновенно исчезла, словно Резник с рождения начисто лишился чувства юмора.

— Слава, хочешь, совет тебе дам? Только без обид, предупреждаю. — Она вышла из-за стола и подошла к нему, по-дружески положив руку на плечо. — Никогда не строй на своем лице озабоченное выражение, и, знаешь, почему? Озабоченное выражение лица мешает жить, любить и наслаждаться. От него быстро стареешь и вообще устаешь от жизни. Если ты сейчас придешь к Ждановичу с таким выражением на твоем юном лице, он ни за что в жизни не выпросит у прокурора санкцию на задержание Лесина-отца. Умоляю тебя, сострой на лице что-нибудь оптимальное, задорное, героическое, представь, что ты Александр Матросов или матрос Железняк. Вот-вот, уже лучше, — сказал она, глядя, как Резник перекраивает физиономию, формируя его по указке Юмашевой, — с таким мужчиной даже в ресторан зайти не грешно, никто не осудит, наоборот, скажут, вот как красиво ухаживают мужчины за прелестными женщинами. Все в порядке? — она наклонилась к нему.

— В порядке, — буркнул Резник, — тебя, мать, послушаешь, и про работу забудешь.

— А ты не забывай. Все надо делать красиво — работать, ухаживать за женщинами, любить. Не надрывно, не с надломом, а азартно, без удержу, без оглядки, тогда и самому приятно будет жить на белом свете, и преступники, глядишь, уважать начнут. Иди, Слава, и без санкции не возвращайся, время безвозвратно уходит. Иди-иди, — она махнула ему рукой на прощание.

— А можно один вопрос задать? — Резник выдержал паузу, затем быстро выпалил: — Почему ты боишься мафии и начальника управления?

— Да не боюсь я их, — прорычала она, — что мне их бояться? Просить санкцию у прокурора — твоя забота, не моя. Убийства, киллеры — это твои функциональны обязанности, а мои функции заключаются в том, чтобы я контролировала территорию отдела и не допускала убийств и других преступлений. Понятно? Тебе кажется, что мы бездействуем? А это не так. Все наши действия побуждали преступников совершать ответные шаги, и не всегда их поступки оказывались безупречными, идеальных преступлений не бывает. Не сердись, мы с тобой почти у финиша, скоро откроется второе дыхание, у нас дел-то осталось всего ничего, задержать киллера и доложиться в Москву, дескать, вот поймали убийцу.

— Еще надо вовремя получить награды, вдруг не достанется. — Резник поспешно скрылся за дверью, опасаясь, что за столь злую шутку Юмашева швырнет ему вслед чернильницу, тяжелую, старинную, стоявшую на ее столе для антуража.

— Шутник тоже мне, — проворчала Юмашева в закрытую дверь, хватаясь за телефонную трубку. — Василий, срочно привезите мне Полетаеву с канала Грибоедова. Да, срочно. Пожалуйста.

Последнее слово она добавила для убедительности, дежурный знал по опыту нескольких совместных лет работы с Юмашевой, что волшебное слово «пожалуйста» она добавляет в исключительных случаях, и тогда приказ необходимо исполнить в течение трех минут.

— Сейчас привезем. Полсекунды, — дежурный, немного подождал, вдруг последуют дополнительные указания, и бросил трубку. Дополнительных указаний не последовало.

«Можешь и пораньше», — проворчала Юмашева, продолжая сжимать трубку в руке. Ей до зубовного скрежета хотелось позвонить Андрею, но Гюзель внутренне боролась с жгучим желанием услышать родной голос любимого, только услышать, и больше ничего, просто помолчать вдвоем, почувствовать друг друга, но она знала, что сейчас не время совершать легкомысленные поступки, один неверный шаг, — и вся операция полетит к чертям собачьим, и тогда рухнет все: карьера, будущее, пострадает ее честь, достоинство, служебная репутация. «Только один звонок, и больше не буду думать о нем», — умоляла себя Гюзель. Она не заметила, как быстро пролетело время, и даже вздрогнула, когда в дверь тихонько постучали.

«Неужели Василий не мог предупредить по телефону, что Полетаеву уже привезли? Непорядок», — спохватилась Юмашева и одернула китель. По роду своей деятельности ей часто приходилось надевать униформу, в ней она чувствовала себя неловко: китель нещадно жал, галстук пережимал горло, будто душил ее, фланелевая рубашка постоянно ерзала, суконные брюки скрипели, как несмазанная телега. Она оттянула воротник рубашки и еще раз поправила китель, почему-то казалось, что форма руководит ее характером, диктуя свои жесткие, как сукно, условия. В форме исчезала воля и уверенность, но иногда ей хотелось спрятаться в форменном обмундировании, как в укрытии, в окопе или в траншее, где не надо думать, соображать, рассчитывать, пусть за нее кто-то думает, руководит поступками, направляет волю и судьбу, и пусть этот «кто-то» будет некая высшая сила. Юмашева еще раз одернула лацканы и повертела шеей, ослабляя узел галстука, сейчас войдет Полетаева, нужно выглядеть уверенной и собранной. Если бы пять минут назад ей сказали, что вместо Полетаевой в кабинет войдет кто-то другой, она бы не поверила, но тот, кого она увидела в дверях кабинета, поразил ее воображение. «Только не это», — охнула Юмашева и обеими руками схватилась за галстук.

* * *

Наташа помотала головой, пытаясь сбросить с себя мешок, но жесткая, колючая дерюга туго-натуго была стянута на шее чем-то крепким. «Наверное, веревкой связали», — подумала она и прислушалась, но ничего не услышала. Где-то далеко звонко капала вода. «Кран подтекает», — промелькнуло в голове, и Наташа поерзала, надеясь, что сможет определить, на чем она лежит. Но ничего у нее не вышло, она не поняла, на чем лежит, что-то вроде деревянного топчана или лавки, а