Альфонс Эскирос оставил красноречивое описание своего свидания с Альбертиной Марат в 1832 году.

«Я решился, — пишет он, — сразу по возвращении моем в Париж повидать сестру Марата, находящуюся еще в живых. Говорят, что она отказалась от замужества, чтобы не потерять фамилии, которой гордилась.

Был дождливый день. В доме на улице Барильери (адрес, указанный мне знаменитым скульптором Давидом[240]) я вошел в низкую дверь, ведущую в узкий и темный коридор. На стене увидал надпись: «Швейцар на втором этаже».

Я поднялся по лестнице. На втором этаже я спросил девицу Марат. Швейцар и его жена молча переглянулись.

«Она живет здесь?».

«Да, милостивый государь».

«Она дома?».

«Всегда дома. У бедной девушки паралич ног».

«На котором этаже?».

«На пятом, дверь направо».

Жена швейцара, до сих пор смотревшая на меня не говоря ни слова, прибавила насмешливо: «Да, барышня не из молоденьких».

Я продолжал подниматься. Лестница становилась все круче. При дневном освещении ясно была видна грязная известь некрашеных стен. Поднявшись на самый верх, я постучал в плохо затворенную дверь. После нескольких минут ожидания, во время которых я еще раз осмотрел ветхую лестницу, мне открыли. Я остолбенел от изумления. Существо, открывшее двери и смотревшее на меня, было самим Маратом. Меня предупреждали об этом почти сверхъестественном сходстве между братом и сестрой, но я не думал, что оно может быть так велико. Ее неопределенный костюм еще более увеличивал эту иллюзию. На голове ее была надета белая салфетка, из-под которой виднелось лишь немного волос. Эта салфетка напомнила мне, что у Марата была так же обвязана голова, когда он был убит в ванне. Я задал обычный вопрос: «Дома ли мадемуазель Марат?».

Она устремила на меня взор своих черных проницательных глаз: «Да, войдите».

Она ввела меня в темный коридор, где в уголке смутно обрисовывалось нечто вроде кровати. Через этот коридорчик мы вошли в единственную довольно опрятную, но бедную комнату. Вся мебель ее состояла из трех стульев, стола, клетки, где распевали два чижа, и раскрытого шкафа, где стояло несколько книг. Одно из стекол окна было разбито, и его заменили промасленной бумагой, через которую в этот дождливый день проникал в комнату жирный и тусклый свет…

Сестра Марата опустилась на стул с ручками и предложила мне сесть рядом с ней… Когда она узнала о цели моего посещения, я осмелился задать ей несколько вопросов относительно ее брата. Она заговорила, но, признаюсь, скорее о революции, чем о Марате. Я был изумлен, что при наружности и одежде женщины из народа она выражалась довольно правильным, точным и сильным языком. Я узнавал все идеи и часто даже выражения ее брата. Поэтому в сумерках этой комнаты она производила на меня совершенно особое впечатление. Ужас, который связан с людьми и событиями 93-го года, мало-помалу проникал в меня. Мне было холодно. Эта женщина казалась мне не столько сестрою Марата, сколько его тенью…

Несколько раз заметил я, что она устремляет на меня подозрительные и инквизиторские взоры. Дух недоверия, владевший революционерами, не угас в ней с годами. Она созналась мне даже, что ей необходимо навести справки относительно моих гражданских добродетелей. Я заметил, как она запальчиво ответила на некоторые высказанные мною соображения: в ней видна была кровь Марата. Принципы, которые защищал ее брат, казались ей единственно заслуживающими внимания, подробности его частной жизни, по ее мнению, не представляли интереса, как все касающееся отдельного человека, существа недолговечного и несчастного, которого уничтожает смерть и скрывает маленький холмик земли. Все же я после долгих усилий добился от нее некоторых указаний относительно жизни и привычек Марата. О Шарлотте Корде она отозвалась как об авантюристке и девушке порочной жизни».

6 ноября 1841 года, в газете «Тан» можно было прочесть следующее:

В этом состояло все надгробное слово. Один неизвестный заплатил 6 франков за право поставить крест на могиле, которую муниципалитет предоставлял беднякам на год, в пределах общей могилы[241].

В конце царствования Людовика XV один торговец лимонадом открыл кафе в нижнем этаже дома на Школьной набережной, где до тех пор во всех лавках торговали только тряпичники. В нескольких шагах оттуда знаменитый шоколадник Генриха II Манури имел заведение, процветающее и поныне, где впервые во Франции начали подавать кофе. Его потомок в 1770 году внес целую революцию в игру в дамки, исключив из нее восемь пешек[242]. Он не без некоторого беспокойства смотрел на открывшееся в ближайшем соседстве заведение, конкуренция которого казалась ему серьезной.

Хозяин нового кафе действительно был не из простых людей; звали его Шарпантье, и было известно, что он служил контролером ферм, где и нажил себе некоторое состояние. Он потратил 20 тысяч ливров на покупку лавки прохладительных напитков, и хорошо осведомленные жители квартала с восхищением рассказывали, что он хочет истратить еще 30 тысяч на обустройство своего заведения[243]. И действительно, в конце 1773 года, когда были сняты леса, открылся одновременно серьезный и кокетливый фасад на вывеске которого золотыми буквами была сделана надпись «Кафе Парнас»[244].

Новое заведение было открыто недалеко от Лувра, у начала Нового моста, вблизи Дворца правосудия; вскоре оно сделалось местом, где встречались судейские чиновники, адвокаты, прокуроры, служащие парламентских бюро, это была серьезная и верная клиентура, встречавшаяся там ежедневно по окончании засеаний. Один из современников оставил нам живописный очерк этих собраний[245].