— Нет, — сказал он спокойно, — если б вы могли принести мне полотенце.

— Полотенце! — Кикимора была так потрясена, что ей пришлось гулко высморкаться.

— Оно уберет воду.

Воду! Какая бессмыслица говорить о воде, когда и так совершенно ясно, что он промок насквозь.

— Насквозь, — закричала она.

— Нет, — сказал он, — если б только вы могли принести мне полотенце.

Она была глубоко опечалена, но понимала, что не сможет поколебать его решимость принять из ее рук утешение не большее, чем полотенце. Кроме того, ее ждали в гостиной, в гостиной уже ощущалось ее отсутствие. Так со всей фацией, на какую она была способна, Фрика ускакала прочь и тут же вернулась с банным полотенцем.

— Вот как! — сказала она и отправилась к гостям.

Шас, тихо переговариваясь с Шоли, нервно ожидал, когда его пригласят читать. То был знаменитый вечер, когда Шас, будто его внезапно оставили чувства, завершил свою абсолютно благопристойную декламацию чудовищным четверостишием:

Toutes etes, serez ou futes,

De fait ou de volonte, putes,

Et qui bien vous chercheroit,

Toutes putes vous trouveroit.

Альба, которую, поспешив на помощь Белакве, мы были вынуждены покинуть как раз в ту минуту, когда со свойственной ей порывистостью она решила ожидать естественного развития событий, начала бой с того, что послала ко всем чертям (по — другому не скажешь) Хиггинса и Белого Медведя. После чего, не снизойдя до участия в путаной оргии а-ля поцелуй-меня-Чарли, что под эгидой восходящей шлюхи и недружелюбного чичисбея распространялась по дому как пожар, пока не охватила его целиком, от чердака до подвала, она принялась тихо, так тихо, как только умела, зачаровывать тех, кто, при обычных обстоятельствах, радостно присоединился бы к гнусным поцелуям, но под воздействием обстоятельств остался в гостиной специально для того, чтобы узнать, а можно ли извлечь что-нибудь из этой маленькой бледной особы, такой, в лучшем смысле слова, холодной и изысканной, в алом платье. Пародиста она поразила в особенности. Таким образом, с известной точки зрения она была тем вечером в ударе.

При всей нежности, да, действительно нежности, пусть странной и извилистой, какую она питала к Белакве, ей и в голову не приходило скучать или думать о нем, разве только как о выдающемся зрителе, чьи устремленные на нее из-за стекол очков взоры и верньер одобрения могли бы добавить остроты ее удовольствиям. Из тех, кого безжалостная Фрика успела вытравить из плена потертых услад, она выбрала для себя одного из мрачных евреев — богатого торговца с тронутой желтизной конъюнктивой. Позже, думала она, Джем отвезет меня домой. Она заговорила с евреем, но слишком лениво, будто собиралась съесть что-то пресное, и была отвергнута.

Вежливо отвергнута. Такой неудачи она совершенно не ожидала. Не успела она перезарядить орудие и вновь нацелиться на этого занятного еретика, которого, мысленно потирая руки, она готовилась вышколить в назидание остальным, как Фрика, все еще больная от нанесенной ей Белаквой обиды, ядовитым голосом объявила, что месье Жан дю Шас, талантливейший молодой парижанин, известный слишком хорошо для того, чтобы его необходимо было представлять, любезно согласился открыть вечер. И хотя Альба была бы совсем не против, чтобы Шаса разорвали на части прямо здесь, перед ее глазами, она не сделала ни малейшей попытки скрыть свое веселье, в котором ей, конечно же, вторил Белый Медведь, когда Шас закончил чтение приведенным выше циничным афоризмом, и веселье ее стало тем более искренним, когда она заметила, с какой кисло-сладостью палеограф и Парабимби (они сидели рядышком, неприятно удивляя Фрику своим непослушанием) отмежевались от аплодисментов, сопровождавших схождение Шаса с помоста. Вряд ли Je hais les tours de Saint-Sulpice[499] доставило бы ей в ту минуту большее удовольствие, хотя при менее затхлой череде событий банальным ей показалось бы и одно стихотворение, и другое.

Такой, фубо говоря, была диспозиция, когда Белаква появился в дверях.

Внимательно наблюдая, как он, забрызганный грязью и не на шутку встревоженный, стоит в дверях, сжимая в руке очки (упредительное действие, которым он никогда не пренебрегал, если существовала хоть малейшая опасность казаться сконфуженным), и, безусловно, ждет, пока какая-нибудь добрая душа не предложит ему стул, Альба подумала, что ей нечасто приходилось видеть человека, который бы выглядел более царственно смешным. Ищущий быть Богом, подумала Альба, в рабской надменности ничтожного зла.

— Будто что-то, — сказала она Б. М., - собака принесла в пасти.

Б. М. подыграл ей, он повысил ставку.

— Будто нечто, — сказал он, — что, по зрелому размышлению, собака приносить бы не стала.

Он хохотнул и засопел этой тупой остроте, словно сам ее придумал. В непреодолимом порыве сострадания она резко встала со стула.

— Nino,[500]— позвала она без церемоний или стеснения.

Для Белаквы этот крик был что глоток родниковой воды в темнице. Он поплелся на голос.

— Подвинься, — сказала она Б. М., - и освободи место.

Каждому в ряду пришлось подвинуться на один стул.

— Nino, — позвала она снова, похлопывая по освободившемуся месту, — сюда.

Белаква тяжело рухнул на соседний стул. Вот видите, теперь они рядом. Она положила руку ему на рукав. Он сидел, уставившись в пол, опустив голову и вяло пощипывая грязные старые брюки. Она потрясла его за плечо, он поднял голову и посмотрел на нее. К ее отвращению, он плакал.

— Ты пил, — сказала она.

Парабимби ухватилась за палеографа и вытянула шею.

— Что это? — спросила она, не имея в виду ничего особенного. — Что здесь происходит? Они promessi?[501]

В своем стремительном любопытстве она была не одинока.

— Кто этот молодой человек? — спросил пародист. — Кто бы это мог быть, как вы думаете? — добавил он оживленным контральто, обращаясь к возлюбленной библиофила.

— Я был ошеломлен, — сказал голос, — просто поражен, узнав, что в Шеффилде холмов больше, чем в Риме.

Белаква сделал над собой страшное усилие, чтобы ответить на приветствие Белого Медведя, и все-таки ему это не удалось. Ему так хотелось сползти на пол и прислонить голову к изящному мареновому бедру Альбы.

— Двустворчатая, — зазвучал профессор, — монотеистическая функция, вырванная софистами, Христом и Платоном из поруганной матрицы чистого разума.

Ох, кто же заставит их замолчать? Кто же, наконец, обрежет им губы?

Фрика всячески пыталась привлечь к себе внимание — она снова взошла на помост.