Делается вывод, что, не найдя поддержки у советской еврейской элиты, Сталин не решился на насильственную депортацию, в то время еще считаясь с мировым общественным мнением. Если это так, то позиция руководителей ЕАК спасла тогда советских евреев от ужасного «добровольного» бедствия.

20 ноября 1948 г. в протоколе № 66 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) появился пункт № 81 «Об Еврейском антифашистском комитете», имевший высший партийный гриф секретности — «Особая папка». Принятое в тот день постановление, которое было направлено на исполнение Маленкову и Абакумову, гласило:

«Утвердить следующее решение Бюро Совета Министров СССР:

“Бюро Совета Министров СССР поручает Министерству государственной безопасности СССР немедля распустить Еврейский антифашистский комитет, так как, как показывают факты, этот Комитет является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки.

В соответствии с этим органы печати этого Комитета закрыть, дела Комитета забрать. Пока никого не арестовывать”».

Утром следующего дня, несмотря на воскресенье, на Кропоткинскую, 10, прибыла оперативная группа МГБ и провела в помещении ликвидированного ЕАК обыск. Все документы комитета были изъяты и вывезены на Лубянку. 20 ноября в последний раз вышла газета «Эйникайт». 25 ноября было подписано постановление Политбюро о закрытии издательства «Дер Эмес», выпускавшего литературу на еврейском языке. Чтобы избежать разговоров об антисемитизме и гонениях на национальную культуру, закрытие обосновали внешне нейтральной формулировкой: «…B связи с тем, что круг читателей на еврейском языке крайне незначителен» и «большая часть книг, выпускаемых издательством “Дер Эмес”, не находит распространения».

Обыск был произведен и в Еврейском театре, в бывшем кабинете Михоэлса, превращенном в мемориальный музей. Одновременно шли допросы членов ЕАК и тех, кто имел к нему какое-то отношение. Но, как и было записано в постановлении Политбюро от 20 ноября, пока никого не арестовывали. Видимо, Сталин считал, что вначале МГБ должно представить более веские доказательства «преступной деятельности» ЕАК. Такое условие не могло устраивать МГБ, поскольку несуществующие в природе «доказательства» могли быть сфабрикованы только на основе самооговора самих членов ЕАК, а заставить их сделать это без ареста, угроз и применения мер физического воздействия представлялось маловероятным. Вскоре, однако, Абакумов направил Сталину протоколы допросов арестованных ранее 3. Г. Гринберга и Д. Н. Гофштейна, из которых «выжали» искомые госбезопасностью факты. После чего последовала санкция на арест двух ключевых фигур в ЕАК — И. С. Фефера[113]и В. Л. Зускина, преемников Михоэлса в комитете и Государственном еврейском театре.

Выбор шефа тайной полиции не был случаен. Поскольку предполагалось построить обвинение, инкриминируя ЕАК шпионаж в пользу США и националистическую пропаганду как внутри страны, так и за рубежом, от Фефера надеялись получить нужные показания, во-первых, о работе комитета в целом; во-вторых, о его поездке в Америку и последовавших затем контактах с заграницей, интерпретируя их как сотрудничество с западными спецслужбами; в-третьих, о «националистической деятельности» газеты «Эйникайт» и еврейской секции Союза советских писателей (и тут, и там Фефер играл руководящую роль). С «помощью» Зускина, который был личным другом Михоэлса, планировалось добыть новый компромат на покойного главу ЕАК как организатора сионистского подполья в СССР. Кроме того, Зускин должен был «помочь» следствию представить Еврейский театр как важнейший центр еврейской националистической пропаганды.

Было еще одно немаловажное обстоятельство, предопределившее первоочередность ареста этих двух людей: для МГБ они не представляли опасности в плане психологического сопротивления следственному натиску. Зускин и Фефер еще до ареста, в ходе предварительных допросов, были морально сломлены, и заставить их признать как собственную несуществующую вину, так и ложные обвинения, выдвигавшиеся против ЕАК в целом, не представляло особого труда. Тем более что у Зускина развилась серьезная форма нервного истощения, а Фефер, будучи тайным агентом МГБ, просто считал своим долгом сотрудничество с органами следствия.

Итак, 24 декабря 1948 г. Фефер и Зускин оказались на Лубянке, причем последнего арестовали во время процедуры лечебного сна в лечебнице для нервнобольных. Сразу же начались интенсивные допросы с целью фабрикации новых обвинений и получения формальных оснований для арестов других членов ЕАК. С Фефером не пришлось долго возиться. Позже, на суде, он рассказал, почему стал оговаривать своих вчерашних коллег: «Еще в ночь моего ареста Абакумов мне сказал, что если я не буду давать признательных показаний, то меня будут бить. Поэтому я испугался, что явилось причиной того, что я на предварительном следствии давал неправильные показания».

Потом настала очередь Б. А. Шимелиовича и И. С. Юзефовича. Первый долгие годы возглавлял крупнейшую московскую больницу имени С. П. Боткина и из всех членов Еврейского антифашистского комитета имел самые близкие и дружеские отношения с Михоэлсом, горячо поддерживая его в стремлении превратить комитет в организацию, не на словах, а на деле представлявшую интересы советского еврейства. Шимелиович был деятельным и энергичным специалистом и организатором. В 1923 г., например, за активную и действенную помощь голодающим России он был награжден грамотой Центрального исполнительного комитета СССР. Оказавшись на Лубянке, этот гордый и мужественный человек решительно отказался давать требуемые следствием показания, за что был переведен в Лефортовскую тюрьму и подвергнут истязаниям. 15 мая 1949 г. в заявлении руководству МГБ СССР он писал: «Четыре месяца прошло со дня моего ареста. За это время я неоднократно заявлял: я не изменник, не преступник, протокол моего допроса, составленный следователем[114], подписан мною в тяжелом душевном состоянии, при неясном сознании. Такое состояние мое явилось прямым результатом методического моего избиения в течение месяца ежедневно, днем и ночью, глумления и издевательства».

Несмотря на все старания пыточных дел мастеров, сломить Шимелиовича так и не удалось. В начале закрытого судебного заседания на вопрос председательствующего, признает ли он себя виновным, тот ответил: «Никогда не признавал и не признаю». А в последнем слове на процессе вместо просьбы о снисхождении им было заявлено следующее: «Прошу суд войти в соответствующие инстанции с просьбой запретить в тюрьме телесные наказания… Отучить отдельных сотрудников МГБ от мысли, что следственная часть — это “святая святых”… На основании мною сказанного в суде я просил бы привлечь к строгой ответственности некоторых сотрудников МГБ. Я никогда не признавал себя виновным… Ни разу моя мысль не бросила тень на партию и даже МГБ в целом. Но на отдельных лиц из числа работников МГБ, в том числе и на Абакумова, такая тень легла, и я прошу принять в отношении их самые строгие меры… Я хочу еще раз подчеркнуть, что в процессе суда от обвинительного заключения ничего не осталось. Все, что “добыто” на предварительном следствии, было продиктовано самими следователями, в том числе и Рюминым».