От Юзефовича следователи ждали оговора самой высокопоставленной в прошлом жертвы этой следственной вакханалии — С. А. Лозовского, с которым он был хорошо знаком еще со времени работы в профсоюзах в 1917 г. Но Юзефович держался тоже довольно стойко и потому не избежал пыточной. Что он испытал там, становится ясным из его заявления на судебном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР 6 июня 1952 г.: «В самом начале следствия я давал правдивые показания и заявлял следователям, что не чувствую за собой никакого преступления… После этого меня вызвал к себе министр госбезопасности Абакумов и сказал, что если я не дам признательных показаний, то он меня переведет в Лефортовскую тюрьму, где меня будут бить. А перед этим меня уже несколько дней “мяли”. Я ответил Абакумову отказом, тогда меня перевели в Лефортовскую тюрьму, где стали избивать резиновой палкой и топтать ногами, когда я падал. В связи с этим я решил подписать любые показания, лишь бы дождаться дня суда».

Таким образом, Юзефович, который, хотя и был закален еще царской пенитенциарной системой (заключался в Варшавскую цитадель, Ломжинскую и другие тюрьмы), все же не вынес зверских пыток советских тюремщиков и дал показания, в том числе и против Лозовского[115]. Все добытые таким путем «доказательства» сразу же отправлялись Сталину и в ЦК. А там под надзором Маленкова и заместителя председателя Комиссии партийного контроля Шкирятова полным ходом шло разбирательство по «персональному делу», заведенному на члена ЦК ВКП(б) Лозовского.

Аппараты партии и политической полиции работали синхронно и слаженно. Когда 13 января 1949 г. МГБ арестовало Шимелиовича и Юзефовича, тогда же в ЦК был вызван Лозовский. Там его несколько часов допрашивали Маленков и Шкирятов, добиваясь с поистине инквизиторским рвением признания в совершенных преступлениях. Затем ими был подготовлен проект постановления Политбюро, в котором, в частности, говорилось, что «член ЦК ВкП(б) Лозовский, длительное время занимаясь в качестве руководителя Совинформбюро вопросами работы Еврейского антифашистского комитета, не только не помогал разоблачению антисоветской деятельности этого комитета, но и своим политически вредным поведением способствовал тому, что руководящие работники Еврейского антифашистского комитета проводили враждебную партии и правительству националистическую и шпионскую работу»[116].

18 января этот проект был принят, и на основании его Лозовский «за политически неблагонадежные связи и недостойное члена ЦК ВКП(б) поведение» был выведен из состава Центрального комитета ВКП(б) и исключен из партии. 20 января он был вызван в ЦК, и Шкирятов зачитал ему это решение. На следующий день Лозовский направил Сталину письмо, в котором настаивал: «Я прошу Вас выслушать меня в последний раз и учесть, что я партию и ЦК никогда не обманывал». Однако все было напрасно.

За партийной расправой последовала расправа гражданская. 26 января Лозовского арестовали и заключили под стражу.

С 24 по 28 января 1949 г. за решеткой оказались и другие представители еврейской интеллигенции, осужденные потом по делу Еврейского антифашистского комитета: литераторы Лейба Квитко, Перец Маркиш, Давид Бергельсон, академик-биохимик Лина Штерн, издательские редакторы Эмилия Теумин и Илья Ватенберг, его жена переводчица Чайка Ватенберг-Островская.

Полный отчаяния, Маркиш в 1921 г. покидает страну и в течение пяти лет объезжает шесть стран: Польшу, Германию, Францию, Италию, Испанию, Палестину. Впечатления от посещения каждой страны он отражает в замечательных стихотворениях, таких как «Рим», «Лондон», «Могила неизвестного солдата» (Париж), «Иерусалим», «Голодный поход» (Варшава).

А на родине тем временем создаются благоприятные условия для литературного творчества на идиш. Не буду вдаваться в мотивы, которыми руководствовались советские власти, широко открыв дорогу литературе и искусству на идиш — они общеизвестны: использовать язык, на котором говорила подавляющая часть еврейского населения Украины и Белоруссии, для пропаганды коммунистической идеологии.

Трудно поверить, что такие талантливые литераторы, как Перец Маркиш, Давид Гофштейн, Лев Квитко, Давид Бергельсон, жившие в эти годы за границей, не понимали, какой дьявольский план кроется за желанием привлечь их к пропаганде и прославлению советского режима. Не настолько они были наивны. Но перевесило огромное желание творить для широкого еврейского читателя, желание публиковаться, общаться с читателями. Немаловажное значение имела также открывшаяся возможность поправить материальное положение: ведущие поэты и прозаики в СССР практически могли жить на гонорары за свои книги.

Следует также отметить, что Маркиш, Квитко, Бергельсон и др., живя за границей, не были настроены против советской власти. Они, кто с большим, кто с меньшим скептицизмом, в общем положительно относились к переменам, происходившим в Советском Союзе. И все они, конечно, тосковали по родине. Уже через несколько месяцев после отъезда, в 1922 г., в Варшаве, Маркиш говорит в своем стихотворении «Осень»:

Пойду к тебе пешком, о русская граница!

Мне встретятся в дороге голуби с востока.

— Вернитесь, голуби, — на крышах пламя злится,

Я вышиб головой протертые до блеска стекла…

В 1926 г. Перец Маркиш вернулся на родину. Он окунается в творческую деятельность, без устали пишет стихи и поэмы — лирические и эпические, сочиняет прозаические произведения, выступает как драматург и литературный критик. Большинство его произведений окрашено оптимизмом и радужными надеждами. Задушевно звучат его лирические стихи. Но в то же время в ряде стихов поэт говорит, что среда в СССР оказалась совсем не та, о которой мечтал. Уже в 1929 г. в поэме «Белые ночи» звучат такие тревожные ноты:

Здесь, в солнечной этой блаженной стране,

Упасть — так упасть. Так мерещится мне.

День на дворе. И солнце, и свет.

А мой день ушел. Моего дня нет.

(Перевод А. Ахматовой и Д. Маркиша)

В 30-е гг. поэт, наряду с многочисленными лирическими шедеврами, очевидно, желая убедить власти в своей лояльности, создает стихотворения, посвященные сталинской конституции, Красной армии, комсомолу. Стихи эти, написанные риторически, в духе времени, — сухие, декларативные, мало выразительные. В качестве примера приведу две строфы из «Октябрьских стихов» (1930 г.):

Путь — в гору! Ввысь! Прямее переходы!

День ото дня увереннее шаг!

Мы с лампами на лбах раскалываем годы,

Как антрацит в седых глубинах шахт!..

Мы — молодость страны, мы — в силе и расцвете