Я переступила порог, и по комнате прокатился предупреждающий ропот. Мартин поднял голову, и лицо его мгновенно вспыхнуло от гнева. Заметив отца, Билли закричал:

— Клятые ниггеры украли Спайка!

Пишущая машинка смолкла, разговоры прервались, карандаш выпал у Мартина изо рта. Он быстро подошел к нам, потрепал Билли по грязной щеке и молча забрал у меня сына. Внимательно осмотрев несчастное, мокрое лицо нашего малыша, его разбитые до крови локти, муж повернулся ко мне:

— Что случилось?

— Мартин, прошу тебя… — прошептала я.

— Что. Случилось.

Делая вид, что не слушают, окружающие бросали на нас быстрые, косые взгляды.

— Мы просто пошли в деревню, но…

По мере моего рассказа лицо Мартина все больше и больше ожесточалось. Когда я закончила, он наградил меня взглядом, от которого у меня заныло под ложечкой. Вытерев Билли лицо, он сказал:

— Все будет хорошо, сын. Не плачь, папа с тобой.

— П-па, эти к-клятые ниггеры забрали Спайка.

— Не говори так.

Билли разрыдался.

— П-па, ты заберешь у них Спайка?

— Посмотрим. А сейчас — успокойся.

— Ты побьешь их? — Он весь дрожал. — Ты ведь заберешь Спайка и побьешь клятых ниггеров?

Билли вопил как демон, пока я смазывала его локти меркурохромом.

— Хочу Спайка!

Он сбросил бутылочку с раковины, и рыжевато-красная жидкость покрыла брызгами белый кафель. Я протерла пол шваброй, но настойка уже впиталась в цементный раствор — еще один боевой шрам в этом старом доме. Я понимала, что теперь придется заплатить домовладельцу за ущерб, и невольно подумала о деньгах, потраченных на духи, о скорой арендной плате. Слишком много навалилось, слишком много.

Дома я поставила разогреваться куриный суп, но Билли отказался есть. Я приготовила сладкое фисташковое ласси, его любимое, но, когда поднесла ложку к его рту, он стиснул зубы, сполз со стула и забрался под стол. Там он и сидел, плакал и тер глаза стиснутыми кулачками. Опустившись на корточки, я вытащила его из укрытия, не обращая внимания на вопли, и отнесла в комнату. Вынула из ящика пижаму, но Билли крикнул:

— Не хочу пижаму!

— Ты не можешь лечь в уличной одежде.

— Не хочу пижаму!

— Твоя одежда перепачкалась.

— Не хочу пижаму!

— Ты не можешь спать в грязной одежде.

— Не хочу пижаму!

Я с трудом натянула на него пижаму, спрашивая себя: и зачем только я его принуждаю? Ну поспит он в грязной одежде — от этого не умирают. И я не умру, если позволю ему это. Однако я зашла слишком далеко по дороге материнского упрямства и должна была надеть на него эту чертову пижаму, иначе он решит, что такой прием срабатывает. Билли отбивался и визжал, и мне, к величайшему моему ужасу, пришлось шлепнуть его. Никогда прежде я его не била, даже в мыслях этого не допускала. Я обхватила его за плечи и закричала:

— Билли, бога ради, перестань плакать! Хватит!

Глаза у него расширились. Никогда прежде я не повышала на него голос. Он даже дышать перестал, и я тут же бросилась обнимать его.

— Ладно, — произнес он едва слышно. — Я больше не буду плакать.

— Прости, малыш. Мне не следовало кричать на тебя.

Он сел на кровати и обхватил меня руками. Я почувствовала, как его маленькое тельце сотрясают приглушенные рыдания. Нежно уложила его в постель, он натянул на себя одеяло и свернулся под ним комочком.

Я видела, как дрожит этот комочек, но из-под одеяла не доносилось ни звука.

— Я люблю тебя, Билли, — сказала я, но слова прозвучали неубедительно даже для меня самой.

— Я не плачу, — донесся сдавленный голос.

Я села на край кровати и погладила выпуклость, что была его головой. Мало-помалу безмолвные конвульсии утихли, а когда он совсем замер, я отвернула уголок одеяла и увидела, что опухшие веки сомкнулись. Еще один безмолвный всхлип сотряс тело Билли, и мое сердце едва не выпрыгнуло.

Я убрала приготовленный Хабибом карри в холодильник и заварила чай. Пока я сидела за столом, уставившись на яркие желтые занавески, он уже остыл. Вылив холодный чай в раковину, я вернулась в комнату Билли. Он снова натянул на голову одеяло, но по крайней мере спал.

В ванной я стащила с себя грязную, пропотевшую одежду. Мне не хотелось ждать, пока наполнится большая ванна, поэтому я обтерлась губкой, как следует намылившись и смыв с себя грязь этого ужасного дня. Отскребла перепачканные ноги, вытерлась свежим полотенцем и надела платье из голубой тафты.

Налила себе вина, сняла с полки книгу и села в стоящее напротив входной двери кресло. Я даже не взглянула на книгу, когда брала ее, — просто хотела чем-то занять себя в ожидании Мартина. Это оказались стихи Руми; раскрыв наугад, я прочла две строчки:

Ты не можешь напиться темной влагой земли?

Но разве можешь ты пить из другого фонтана?

Почему все в Индии столь непонятное? Я прочла еще раз, потом еще, но так и не смогла сосредоточиться. Я перечитывала эти две строчки снова и снова, но не в силах была постичь смысл даже отдельных слов. Однако читала их опять и опять.

А не поступает ли Мартин так же со своим «Преступлением и наказанием» — читает слова, не понимая их смысла, думая о чем-то совершенно ином? Быть может, Достоевский для него — лишь способ заполнить время, пока он не сможет лечь и умереть? Так я и сидела, с книгой на коленях, ничего не понимая.

Примерно в половине одиннадцатого дверь открылась и через порог, пошатываясь, шагнул Мартин. Я закрыла книгу и встала.

— Позволь мне все объяснить… — начала я осторожно и замолчала.

Мартин запнулся о коврик, едва не упал и ухватился за дверной косяк. От его бессмысленной улыбки внутри у меня все сжалось. Я ожидала, что он выпьет кружку-другую пива, но никак не думала, что так напьется. Столь пьяным я никогда мужа не видела, и зрелище было отвратительно. А ведь день выдался ужасным для всех нас, не только для него. Я шагнула к нему. Мартин покачнулся, снова попытался ухватиться за что-нибудь, но промахнулся.

— Ты пьян! — выплюнула я.

— О да, — пробормотал он.

От него разило араком, и я знала, что пил он не в клубе, а в местном квартале.

Ты не можешь напиться темной влагой земли? Но разве можешь ты пить из другого фонтана?

— Где ты был? — услышала я свой голос, резкий, настойчивый.

— Не начинай, — сказал он.

— Ты был нам нужен.

— Да? — Он уставился на меня мутными глазами. Губы искривились в пьяной ухмылке. — Я был нужен, когда украли Спайка. И когда Билли закатил истерику. Но тебе, — он ткнул пальцем мне прямо в лицо, — тебе я не нужен!