Ангела в этот момент смотрит на подругу таким влюблённым взглядом, что я не могу дипломатично не отвести глаза — совсем как Маринка, когда Ромка начинает слишком уж чудить и дурачиться. Ангела, так же, как и я, переживает из-за отъезда предмета своей страсти — правда, Ромка уезжает на неделю, а Маринка в самом конце лета — минимум на девять месяцев, а, может, и навсегда. Ангела даже хочет снять ее комнату — чтобы никто больше не жил в комнате Марины, а вся атмосфера прошлого её девушки досталась ей одной.

Маринка ко всем этим сантиментам равнодушна и считает, что Ангела дурью мается, мало того — успевает в моменты её отсутствия бегать ночевать к Никитосу, третьему жителю этого удивительного дома.

О Никитосе я долгое время не могла узнать ничего определённого и слышала только: «Он работает».

Никита и впрямь был то ли самым усердным, то ли самым интровертным среди жильцов. Из своей комнаты выходил редко, по кухне или общим помещениям для отдыха перемешался с мрачно-отсутствующим видом, длинные чёрные волосы носил собранными в хвост, и вообще, походил на готического вампира со своей фирменной бледностью и высокими скулами.

— Вот не знаю… Не могу понять — он клёвый или стрёмный, — во время очередного утреннего перекура откровенничает со мной Маринка. — Но что-то в нем есть, да? Как думаешь? Или тебе Ромео совсем глаза застил, других вообще не замечаешь?

На мои новые попытки объяснить ей суть наших отношений, она только лениво отмахивается, и добавляет:

— Да-да, я поняла, каждый с ума по своему сходит. Кто я такая, чтобы осуждать? Ну, тогда это и на меня распространяется. Вот нафига мне этот Никитос? А не могу, как держит чем-то. Только по нему скучать буду.

— А как же… Ангела? — острожно спрашиваю я, вспоминая непритворно влюблённые глаза Марининой подруги.

— Ангела? Ангела клевая. Я ее от себя не отпущу. Вот съезжу, обустроюсь и вышлю вызов. Но это… это другое. Совсем другое, Женёк, понимаешь? Ты ж психолог, ты должна знать, как это бывает.

Именно эта маска «я ж психолог» помогает мне сохранять бесстрастность, когда однажды утром я нахожу всю честную компанию на кухне: Маринка сидит на коленях у Никиты, а Ангела, разместившись рядом на подоконнике, задумчиво курит в окно.

— П…привет, — я изо всех сил стараюсь делать вид, что ситуация для меня вполне штатная, и у себя в общаге я едва ли не каждое утро нахожу подобные тусовки в виде любовных треугольников, причём, кажется, без острых углов — Ангела, не выказывая ревнивой враждебности, медленно наклоняется вперёд и даёт затянуться Никитосу, пока Маринка расслабленно заплетает его длинные чёрные волосы в колосок.

— Кофе будете? — доставая с верхней полки Ромкину турку, я внимательно рассматриваю ее, как будто вижу впервые в жизни. Когда ты с трудом осознаёшь степень собственного смущения, лучше всего поговорить о чём-то нейтральном — о погоде там или, например, о кофе.

— Да, будем, — за всех троих отвечает Маринка, а Никитос вдруг добавляет:

— Да. Кофе — это то, что надо. Чтоб не заснуть.

— Не-не, какой заснуть? Женёк, давай, завари такой… покрепче. И Никитосу двойную порцию, чтоб активным был, — добавляет она, пока я с каменным лицом делаю всё так, как она говорит, параллельно стараясь не задумываться, для чего ей нужен очень активный Никитос.

Но даже эта компания оказывается не самым странным из того, с чем я столкнулась в этом доме. Потому что дальше я познакомилась с Орестом.

Знакомство наше получилось таким же экзотичным, как и сама персона четвёртого обитателя этого богемного гнезда. Потому что первые несколько секунд, когда я увидела его, я была абсолютно уверена, что передо мной — труп.

А как иначе можно воспринимать недвижимое тело со сложенными на груди руками, лежащее в пустом джакузи, одетое в темные узкие джинсы и длинный красный шарф, повязанный вокруг шеи и трагично свесивший концы за бортики огромной ванной.

— Мамочки. Ой мамочки… — шепчу я, обходя безжизненное существо, склонившее голову на плечо, подобно распятому Иисусу. — Это же передоз… как пить дать передоз, теперь нас точно повяжут… И посадят. Всех. Вот блин… Ну, почему ты именно здесь умер? Не мог уехать со своими музыкантами, что ли? И там уже умирать… где захочешь?

— Нет разницы, где умирать, когда внутри ты давно мёртв, — не открывая глаз, внезапно изрекает тело, и от ужаса я начинаю визжать так, что меня закладывает уши от собственного крика. Казалось бы, надо радоваться, что нет никакого трупа и проблем с милицией, но я все не могу успокоиться от неожиданности.

— Ну и что? И чего ты кричишь? Тебе в ванную надо? — этот вопрос ставит меня в тупик, в то время как «труп», приподнявшись на локтях, вполне осмысленно смотрит на меня большими, миндалевидными, совсем как на картинах Караваджо, глазами. И, не дождавшись ответа, снова сползает вниз, на дно ванны, с тихим вздохом прикрывая свои бездонные очи.

— Ты… почему тут лежишь? Тебе что, спать больше негде?! Хочешь искупаться — набери воды! Хочешь подремать… Вали отсюда нафиг, это тебе что — диван?! — все еще трясясь от злости и испуга, я швыряю в него первую попавшуюся под руку мочалку.

— Хочу и лежу… — ей-богу, я завидую его выдержке и флегматичному спокойствию. — Я здесь живу, могу лежать где угодно.

От очередной язвительной шпильки, что он не может здесь жить, потому что сам сказал, что внутри давно мертв, меня останавливает только мысль о том, что это…

— Так ты… Это твоя последняя комната на этаже? Ты… Орест?

Тот самый Орест, от которого я должна охранять Костиков оракал, на бесхозяйственность которого сетовала Маринка, вынужденная мыть за ним посуду. И он совсем не залетный кореш едва уехавших музыкантов, а ещё один хозяин дома и Ромкин ближайший сосед.

— Я — Орест, — трагично повторяет воскресший, не спеша убирать мочалку со своей головы и меня это начинает беспокоить. Пусть он не труп, но, может, ему просто — плохо? Уж слишком странно он ведёт себя. И этот шарф…

— Это чтобы согреться от человеческого равнодушия, — все таким же отсутствующим тоном говорит Орест, и тут я понимаю, что с парнем точно не всё окей. Такое полное отсутствие эмоций, низкая витальность, заторможенность реакций — кажется, он даже не чувствует, что спиной лежит на холодном дне джакузи. Может, это меланхолическая стадия депрессии, и он не может встать из ванной, не чувствуя в себе силы жить, а я тут… накинулась.

— Послушай, Орест, — наклоняясь над ним, убираю с головы мочалку, пока он, распахнув глаза, молча смотрит на меня с выражением такой экзистенциальной тоски, что мне вдруг хочется погладить его по голове. — А тебе не холодно? Может, я проведу тебя в твою комнату? Так простудиться вообще-то можно.

— И что? — вздыхая так грустно, что помимо воли у меня сжимается сердце, равнодушно переспрашивает мой ванный незнакомец.

— Ну, это может навредить здоровью. Какие бы неприятности у тебя ни были сейчас, не стоит перечёркивать себе будущее. Проблемы уйдут, а пиелонефрит… останется. Зачем тебе это? — протягиваю я ему ладонь в надежде, что вот сейчас он подаст мне руку, и я помогу ему выбраться. Но вместо этого натыкаюсь на его слегка оживившийся взгляд: