Но Бог не ответил, и я, устыдившись, не стал повторять свой вопрос. Потому что не мне судить, каким испытаниям Господь должен или не должен подвергать своих тварей. Единственная моя задача – навевать своему подопечном у мысли, которые помогут ему, если он к ним прислушается, преодолеть испытания без особого ущерба.

И поскольку мысли, которые я ему передаю, все без исключения носят божественный характер, исходят они от Бога. Так что лишь кажется, будто это я защищаю своего подопечного, равно как лишь кажется, будто Бог посылает своему созданию испытания. Бог – словно учитель, подсказывающий ученику во время экзамена правильный ответ, и только ученики, не умеющие слушать, этот экзамен проваливают.

Альберехт не ответил.

– Или вам далековато туда ехать? – спросил Алевейн.

Альберехт отрицательно покачал головой.

– Спроси у него, что он там собирается делать, у Марельского проезда, где и люди-то не живут, – сказал черт, – ну почти не живут.

Но Альберехт ничего не спросил, проклиная себя за то, что три минуты назад не сделал вид, будто не замечает Алевейна, который, хоть его ни о чем не спрашивали, сам начал рассказывать.

– Я везу продукты знакомым Эрика, – сказал Алевейн, – евреям-иностранцам, которым запрещено выходить из дома. Полный бред, скажите? Они живут там в полной изоляции. Выйти из дома нельзя. Если бы не мы, они бы умерли с голода.

Альберехт прочистил горло и сказал:

– Если бы они вышли на улицу, их бы, возможно, приняли за немецких шпионов.

– Это для их же блага, я тоже так понял, – заметил Алевейн, – но все равно эта мера ставит невинных людей в тяжелейшее положение. Что делать людям, у которых вообще нет соседей, а ведь они, наверное, не одни такие.

– Но в данном случае, как мы видим, решение нашлось.

– А что если бы нас не было?

– Тогда они могли бы, например, куда-нибудь позвонить или сообщить о своих трудностях квартальному полицейскому.

– Думаю, что с полицией у них непростые отношения.

Альберехт вел свою маленькую машину уверенной рукой. Ехал ни слишком быстро, ни слишком медленно. Все происходило само собой, как в кошмарном сне, и его спокойствие можно объяснить только тем, что он перестал осознавать разницу между кошмарным сном и явью. Ему даже стало казаться, будто он наконец-то отчетливо понял, что никакой разницы вообще нет, а если какие-то отличия и существуют, то для него они уже лишились всякого смысла.

– Эти люди боятся полиции, потому что им есть что скрывать, – сказал Алевейн. – Не говорите об этом с Букбуком. Он все знает, но ему незачем знать, что я тоже знаю.

– Чтобы сохранить секрет, лучше всего оставить его при себе, – сказал Альберехт.

– Такой человек, как вы, не станет выдавать мой секрет, и я открою его вам не потому, что не умею держать язык за зубами, а потому что думаю, что, если вы будете все знать, это может оказаться полезным. Дело в том, что они прячут девочку, немецкую еврейку. Она бежала из Германии без документов и жила у них подпольно. Эрик об этом знал, но от всех остальных это, так сказать, скрывалось. Не помню, где и когда я услышал о ней в первый раз. В издательстве столько всякой трескотни… Так вот, позавчера девочка исчезла. Я сразу заметил, что девочки в доме нет, когда принес продукты. До этого я у них не бывал. Самого Лейковича я, пожалуй, однажды видел в издательстве, ну и все. А вчера его жена заговорила о девочке. Исчезла вечером девятого мая. Пошла опускать письмо и не вернулась. Они думают, что ее похитила Пятая колонна, но оттого что девочка жила у них нелегально, боятся сообщать в полицию. Они говорили об этом с Эриком, но тот вроде как дал такой совет: ради бога, никому ни слова. А я объясняю ее исчезновение намного проще. Девочку наверняка забрали в полицию в связи с угрозой войны. Она побоялась рассказать, откуда она и где живет, и сейчас ее так где-нибудь и держат.

– Не исключено, что так и есть.

– Я тоже так думаю. А Эрик – ужасный трус. Он же ваш хороший друг. На его месте я бы сразу рассказал вам, что произошло.

– Действительно, это было бы лучше всего, – откликнулся Альберехт неуверенно.

– Что-то ты не то говоришь, – рассмеялся черт, – одно из двух: либо Алевейн знает, что Эрик с тобой об этом разговаривал, и теперь думает про себя: этот господин врет – почему? Либо Алевейн не сегодня-завтра расскажет Эрику, что разговаривал с тобой и что ты сказал: вполне возможно, что девочку держат в нидерландской полиции. И Эрик подумает: ох уж этот Берт! Вот негодяй, почему он мне этого не сказал?

Словно приступ лихорадки, Альберехта охватило какое-то неприятное чувство, еще более острое, чем даже в последние два дня. Губы, рот, ладони разом стали сухими-сухими. Казалось, он весь ссохся и стал точно вырезанным в натуральную величину из газетной бумаги, хотя по-прежнему сидел за рулем машины в этот чудесный весенний вечер. Они уже достигли окраины города, до Марельского проезда было рукой подать.

– Вообще-то дела у фрицев идут неважно, – сказал Алевейн, – вы сами видели, как мотоциклеты спускаются с неба?

– Не как спускаются, – сказал Альберехт, – а как едут мимо. Четыре штуки.

Он приближался к перекрестку. Увидел бетонный фонарный столб с почтовым ящиком у начала Марельского проезда.

– Сдавайся, – сказал черт, – возьми да вмажься в этот столб насмерть, и твоя честь будет спасена.

Но он снизил скорость, включил правый указатель поворота и свернул на Марельский проезд.

– Куда нам? – спросил он. – Я не вижу ни одного дома.

– Немножко дальше, единственный дом во всей округе. Вот здесь! Остановите!

Зеленые кусты почти упирались в правый бок машины.

– Так вам не выйти, – сказал Альберехт, – я поставлю машину с левой стороны дороги. Здесь это можно. Это же дорога с односторонним движением.

Как прекрасно он знал правила дорожного движения!

– Сказу видно, что вы прокурор, – сказал Алевейн.

Альберехт снова завел мотор и остановился метров на десять дальше, с той стороны, где был луг с пасущейся лошадью.

Алевейн вышел из машины и побежал к боковой дорожке с зеленой продуктовой сумкой в руке.

Альберет сидел, обессиленно развалясь, за рулем. Взгляд его бродил по выпуклой мостовой со мхом между плитками, по лугу, по старой лошади.

Он достал коробочку с мятными пастилками и положил одну пастилку в рот.

Где я стою? Примерно по диагонали от того места, где все случилось, метрах в десяти, с другой стороны дороги. Оборачиваясь назад, он пытался понять, остались ли какие-то следы, ну там полосы от шин, где он тормозил, – хотя нет, их остаться не могло. Сломанные ветки кустов? Он ничего не видел. Невероятно. Как будто ничего и не произошло. А кто сказал, что тут что-то произошло? Только его внутренний голос, кроме него – никто-никто на свете.