Я пристально смотрю на него, желая, чтобы он рассказал больше. Я чувствую, именно поэтому Коннор такой сдержанный, такой напряженный. Здесь есть история, и я предполагаю, что она невеселая. Я кладу свою руку поверх его и быстро отвлекаюсь на то, как хорошо они подходят друг другу, несмотря на разницу в размерах.

– Почему, что случилось с твоей семьей, Коннор?

– Это что-то вроде саги, и я обычно ею не делюсь.

– Я бы хотела это услышать. Я хочу узнать о тебе побольше.

Ему требуется целая вечность, чтобы ответить, как будто он раздумывает, может ли доверить мне такое дело. Я жду, надеясь, что он так и сделает.

– Дома все было не очень хорошо. Мой отец был строг до такой степени, что, по сути, контролировал меня. Мы с мамой ходили вокруг этого парня на цыпочках. И так было всегда, поэтому мы просто продолжали жить с этим.

Похоже, его отец был черствым. Черствый и подлый.

– Я никогда не видел, чтобы мой отец улыбался. Ни разу. Это было так, как будто у него не было чувств или ему не хватало эмоциональной связи с нами. Мне было больно, когда я стал достаточно взрослым, чтобы понять, что не все папы такие.

– Мне жаль, Коннор. Ни один ребенок не заслуживает того, чтобы его так заморозили.

Он пожимает плечами, как будто это ничего не значит, но я знаю, что за этим стоят годы боли.

– Когда мне было шестнадцать, однажды в воскресенье я сел на поезд до соседнего города, в то время как папа был на своей «второй работе», вместо которой я застал его с его «второй семьей».

Шок отбрасывает меня в сторону.

– У него была вторая семья?

Его челюсти сжимаются, так что, как бы он ни старался преуменьшить свою боль, я знаю, что это глубоко его задело.

– Да, они играли в футбол на большом зеленом поле, и один из маленьких детей споткнулся о мяч, и мой отец подбежал к нему и заключил его в объятия, улыбаясь и подбадривая, говоря, что он забьет следующий гол, чтобы не волновался, у них был весь день, чтобы поиграть. В тот момент я был поражен и почувствовал такое замешательство. Я никогда в жизни не видел, чтобы мой отец улыбался, ни разу в жизни. Ни в мой день рождения, ни на Рождество, никогда, и вот он раздавал улыбки этим двум детям и молодой женщине, намного моложе моей мамы. Эти незнакомцы, его вторая семья, завладели его сердцем и получили его счастливую версию, а нам достались горькие остатки злости.

Что ж, неудивительно, что он мало во что верит. Бьюсь об заклад, все остановилось для шестнадцатилетнего Коннора в тот день, когда его сердце было разбито человеком, который должен был любить его безоговорочно.

– Коннор, это душераздирающе. Он видел тебя, вы разговаривали с ним в тот день? – Мое сердце разбито. Кто мог это сделать? Прятаться за двумя жизнями, вот так? И почему? Почему бы не признать, что ты влюблен в кого-то другого, и не перестать разрушать жизни невинных людей? Два невинных человека, которые заслуживали гораздо лучшего.

– Он увидел меня. У меня был небольшой страх сцены, как и у тебя сегодня вечером, потому что я застыл на месте, когда вся эта семейная картина разыгрывалась передо мной. Я знал, что это его дети, потому что они выглядели точь-в-точь как я в том возрасте. В конце концов он увидел меня, стоящего на краю парка, и его лицо вытянулось, но он не подошел, вообще не обратил на меня внимания.

Моя кровь кипит. Как мог какой-нибудь отец пойти на такое? Но я хочу поддержать Коннора в том, что он открылся мне.

– Что ты сделал потом? – Я глажу его руку через стол, надеясь, что это поможет ему понять, что мне не все равно. Я прямо там, с ним, в этот момент, да и раньше тоже.

– Как только шок прошел, он быстро сменился гневом. Я пошел домой и рассказал маме, а она все плакала и плакала. Знаешь, это многое объясняло. Должно быть, он чувствовал, что мы удерживаем его, поэтому заставил нас страдать молча. Моя мама пыталась утешить меня, но я был так зол. Мы так долго жили под крышей этого диктатора, когда он вел двойную жизнь, жизнь, которая, очевидно, делала его счастливым. Я знал, что никогда больше не смогу уважать этого человека. Я никогда не смог бы смотреть ему в глаза и слушать его. Он был худшим из лицемеров.

Наши закуски прибывают, но остаются нетронутыми.

– Что сказала твоя мама?

Коннор отводит глаза и делает глубокий вдох, словно пытаясь успокоиться.

– Я думаю, моя мама подозревала это с самого начала. Она, должно быть, знала, что второй работы не было, и это был код для его другой семьи, но она любила его, поэтому оставила все как есть. Но я не смог. Я собрал свою одежду. Я сказал ей, что мне нужно уйти, и она сказала, что понимает. Она дала мне немного денег, которые припрятала, как будто знала, что этот день настанет, и сказала со слезами на глазах, что если бы она могла дать мне один совет, то он был бы таким: «Не делай того, что сделала я, – не устраивай оседлую жизнь. Иди и исследуй мир и никогда не оглядывайся назад».

– Так вот почему ты все это затеял? – Я чувствую такое отчаяние из-за того мальчика, которым он был тогда. Непристроенный, одинокий. Сломанный.

– Вот так все и началось, и с тех пор я в разъездах. – Это объясняет, почему Коннор никогда не хочет остепеняться. Он, вероятно, также никогда не захочет влюбляться – у него были бы проблемы с доверием, достаточно серьезные, чтобы возвести стену, настолько прочную, что ни одна женщина не смогла бы ее разрушить.

– Ты когда-нибудь снова видел своего отца?

– Нет, и я никогда этого не захочу.

– А он пытался? – Наверняка этот человек достаточно волновался о своем первом сыне, чтобы попытаться найти его и узнать, все ли с ним в порядке.

– На протяжении многих лет он пытался связаться со мной в социальных сетях, но я никогда не отвечал. Какой в этом смысл?

– Что он сообщал? – спросила я.

– Что-то вроде того, что он ничего не мог поделать со своими чувствами, он влюбился в другую женщину и знал, что совершал ошибки, воспитывая меня. Он пытался исправить эти ошибки со своими новыми