идей»), редактировавшийся Эрихом Ротакером, с которым он познакомился в Гейдельберге, и Паулем Клюкхоном; он надеялся, что, издавшись у Ротакера, не только получит площадку для последующих публикаций, но и поднимется в глазах его франкфуртского коллеги, профессора Шульца. Хотя Ротакер написал ему, что эссе произвело на него «сильное и значительное впечатление», тем не менее он был готов напечатать только его первую часть, и то в сокращенном виде, поскольку ему казалось, что эта работа страдает от юношеской чрезмерности. Указывая на принципиальную невразумительность эссе и свойственную ему «избыточность рефлексии», Ротакер первым наметил ту линию критики, которой в дальнейшем следовали многие, впервые ознакомившиеся с «„Избирательным сродством“ Гёте» (цит. по: GB, 2:332n). Беньямин, регулярно сталкивавшийся с непониманием со стороны академических кругов, наверняка бы смирился с прямым отказом, но он не имел желания уродовать свой труд, о чем и уведомил Ротакера. Однако вместо того, чтобы сразу же покончить с этим делом, Ротакер покровительственно пообещал призвать на помощь Шульца с тем, чтобы тот «обработал» Беньямина и добился от него согласия на частичную публикацию эссе. Должно быть, это стало для Беньямина последней каплей: он забрал эссе из журнала и обратился к Рангу, чтобы тот помог ему выйти на великого австрийского писателя Гуго фон Гофмансталя. В его лице Беньямин вступал в контакт с одним из немногих интеллектуалов в германоязычном мире, чьи взаимоотношения с другими людьми в целом носили еще более формальный и сложный характер, чем у него самого. Не питая антипатии по отношению к Беньямину, Гофмансталь тем не менее захотел, чтобы Ранг и дальше играл роль посредника между ними, написав ему: «Даже в этих вопросах каждый жест, как и при физическом контакте, исполнен смысла, а нам не нужно ничего „упрощать“ или сводить к „норме“» (Гофман-сталь Рангу, цит. по: GB, 2:341–342n).

В начале мая Беньямин вернулся во Франкфурт, приготовившись к долгому пребыванию в этом городе и к последней скоординированной попытке закрепиться при университете: он оценивал свои шансы на это как не «вполне безнадежные», но признавался, что не может подкрепить эту оценку конкретными фактами. Сначала он остановился у своего дяди Шенфлиса на Грильпарцерштрассе, 59, но вскоре снял отдельную комнату. Его и без того напряженные финансовые обстоятельства усугублялись франкфуртскими ценами: «Жить по-студенчески в таком дорогом городе, как Франкфурт, – не шутка в наши дни» (GB, 2:334). Беньямин никогда не чувствовал себя уютно в городе на Майне, но последующие месяцы оказались насыщенными и продуктивными. Он часто виделся с Шолемом, который приехал во Франкфурт с целью воспользоваться обширным собранием материалов по иудаизму в городской библиотеке. Отношения между двумя старыми друзьями никогда не были простыми на протяжении тех восьми лет, что прошли с момента их первой встречи в Берлине; периоды реальной близости и активного интеллектуального диалога сменялись периодами молчания и даже неприязни, причиной которых обычно служило неуважение, почудившееся той или иной из этих двух обидчивых личностей. Во Франкфурте все было точно так же. Более того, их отношения дополнительно осложнила очередная бурная сцена с участием Шолема и Доры, произошедшая в апреле в Берлине, – одно из последних проявлений этого очень своеобразного треугольника[175]. Сейчас во Франкфурте между ними бывали размолвки, вызванные пропущенными или отложенными встречами, к которым примешивались серьезные разногласия, связанные с перспективами эмиграции в Палестину. Тем не менее они часто совершали совместные вылазки в новый интеллектуальный мир, открывшийся им во Франкфурте. При поддержке Шолема Беньямин возобновил свои контакты при еврейском Lehrhaus и стал завсегдатаем в колонии еврейских писателей и интеллектуалов, сложившейся вокруг Агнона в Бад-Хомбурге, расположенном неподалеку от Франкфурта у подножья гор Таунус.

Но две самые важные встречи во Франкфурте состоялись без Шолема. Летом Беньямин начал общаться с двумя молодыми людьми, впоследствии остававшимися в числе его ближайших интеллектуальных партнеров: Кракаэуром, с которым он, возможно, познакомился несколькими месяцами ранее, и Теодором Адорно. После нескольких лет архитектурной практики Зигфрид Кракауэр (1889–1966) в 1921 г. получил работу в Frankfurter Zeitung, одной из влиятельнейших немецких газет, в качестве репортера, освещавшего такие местные и региональные события, как выставки, конференции и торговые ярмарки. К моменту встречи с Беньямином – возможно, их познакомил Эрнст Блох – Кракауэр зарекомендовал себя как главный автор Frankfurter Zeitung по такой теме, как роль немецкого интеллектуала в период культурного кризиса. Эссе, опубликованные Кракауэром в 1922–1923 гг., посвящены двум вопросам: во-первых, роли классического немецкого гуманизма – немецкого «идеала гуманности», проповедовавшегося немецкой идеалистической философией от Канта до Гегеля, – в условиях модернизации и, во-вторых, экуменическому религиозному возрождению послевоенных лет. В таких эссе, как «Те, кто ждет», «Группа как носитель идей» и «Кризис науки», Кракауэр изображал стремительное погружение культурной и философской традиции в пучину кризиса и опасность, которой подвергались ее общие ценности. На кону в данном случае находились как положение немецкого интеллектуала вообще, так и приверженность самого Кракауэра ценностям гуманистической традиции, но в 1923 г. он не имел ни малейшего представления о том, как можно выйти из кризиса. Теодор Визенгрунд Адорно (1903–1969) в 1923 г. обучался философии и социологии во Франкфуртском университете. Кракауэра познакомили с ним в последние годы войны, когда Адорно еще учился в старших классах. Хотя Кракауэр был на 14 лет старше него, между ними завязалась глубокая дружба с гомоэротическим оттенком; оба молодых человека вместе читали Канта и регулярно беседовали о философии и музыке. Первую встречу Беньямина с Адорно, несомненно, организовал Кракауэр, но вместе с тем Адорно посещал семинары, проводившиеся в 1923 г. Корнелиусом и Саломоном-Делатуром, и на них ближе сошелся с Беньямином.

Контакты со старыми и новыми друзьями в конечном счете служили недостаточной компенсацией за все более тщетные попытки Беньямина укрепить свои позиции в академической сфере. Он посещал семинары и пытался стать своим человеком в студенческих кружках, сложившихся вокруг Ганса Корнелиуса и Франца Шульца. Корнелиус, профессор философии, получил скорее местную, нежели общенациональную известность благодаря своим работам в области неокантианской философии, но, как вспоминал Адорно, который впоследствии писал диссертацию под научным руководством Корнелиуса, его вряд ли можно было назвать зашоренным провинциалом. Он был художником, скульптором, пианистом и мыслителем, придерживавшимся весьма неортодоксальных взглядов[176]. Несмотря на это, Корнелиус недвусмысленно отказался брать шефство над Беньямином в процессе его хабилитации. Тогда Беньямин обратил свои взоры на Германа Августа Корфа. Защитив во Франкфурте хабилитационную диссертацию, Корф приобрел серьезную репутацию специалиста по немецкой литературе XVIII в., проявлявшего особый интерес к Гёте; в 1923 г. вышел первый том его многотомного труда «Дух эпохи Гёте», благодаря которому он вскоре стал считаться ведущим авторитетом по немецкому литературному классицизму. В