в установленном порядке и обращен к исполнению”.

— Боже мой!

Снится ее тонкая шейка, синие жилки на висках и у глаз.

Ее казнили!

Хочется кричать! хочется молчать! или забыть все!

Бегу на улицу. Встречаю подругу. Подруга рассказывает:

— Она хотела жить! Ах, вы не знаете ее, как она пылала вся, как она горела своим идеалом! Она была вся такая!

— Я хочу взять от жизни все! — говорила она ей за несколько дней до ареста.

— Да, да, и я это помню! — говорю я.

Она хотела жить! Глаза горели. Как же, я помню, я встретил ее раз на улице. Нельзя было узнать ее тогда. Как переменилась она в один год! Это был год митингов...

— А вы что? — спросила она меня раз гордо на улице, и гордо пожимала мне руку в толпе.

Рассказывают: на суде держалась смело и вызывающе. С защитниками болтала о Дункан, и это после того, как уж вынесли смертный приговор...

Мать пришла на свидание. Дочь смеялась и шутила с ней, давала хладнокровные распоряжения о вещах, говорила, что ни о чем не жалеет, только утешала мать...

Мать не знала, что сказать.

Мать металась, ломилась ко всем в двери, кричала...

Но на другой день не узнала ее...

Та осунулась, похудела, не могла выговорить больше ни слова.

Что же случилось? Мать еще рвалась...

Но это было в последний раз, что она видела свою дочь. Ее привели к ней на этот раз в тюрьме после бани.

Говорят, их водят в баню перед казнью...

И я бегу по улице, я не знаю, что сказать...

— Да она хотела жить, жить! — так кричит во мне. Ведь это же так просто! Так ясно! И как никто не догадался об этом!?

— Она, быть может, хотела крикнуть о бессмысленности жизни. Да!.. кричать о том, что никто не указал ей смысла в ней.

Она хотела жить, жить. Вы понимаете ли это, что значит — хотеть жить?! И вот.

Все поздно.

Машинист рассказывал:

Ему велели подать поезд. Но только ночью, когда поезд окружили со всех сторон конные городовые и солдаты, он понял, в чем дело. Подкатывали кареты прямо к дверцам вагона, и из дверей в двери вводили их. Было восемь карет, но он никого не видел. Там в лесу, за городом, где велели ему остановить поезд, он тщетно всматривался в темноту и видел опять только торопливые темные фигуры и никого не разглядел...

.........................................................................................................

И вижу ее опять. Вот идет она со мной рядом, высокая, стройная, неясная... Вижу ее точеный профиль, синие жилки на висках и у глаз, и звучат в морозном воздухе ее слова:

— И вычисления нравятся... и звезды нравятся...

— А что же другое? — точно хочет она спросить меня.

И я молчу, я молчу.

Я не знаю, что ответить ей.

Что же это?

Лидочка, Лидочка!..

И я — твой палач!

ЛИСТКИ

Самое страшное то, что нет ничего страшного. Самое страшное то, что мы живем.

Совершаются казни, убийства, тысячи и миллионы людей гибнут от голода, от болезней, от отчаяния, но мы живем. И как будто ничего[198].

Ради чего мы живем и к чему стремимся?..

—————

Может быть, все это сон?!

Но есть ложь

Может быть, и она сон.

Но когда я вижу ложь, во мне подымается такая глухая ненависть, что хочется убивать людей, которые лгут.

—————

Я хочу, чтобы все было осмысленно. Не хочу примириться, чтобы в жизни моей был случай, это значит из всего извлекать смысл, все делать осмысленным.

—————

Довольно искать все причины, причины... Пора ставить цели[199]. Так должен жить человек. Это я зову сознательностью.

—————

И все ложь, все ложь в этом обществе![200]

Они любят драмы, говорят о драмах, ходят в театры на представления драм, которые должны ведь изображать их жизненные драмы, и любят слушать лекции о них.

Но разве это не ложь? Разве не ложь все, что они говорят об этом?! Потому что разве не придут они домой, такие же чуждые и далекие друг другу, как и были?! Отчего вся жизнь их — будни?! Отчего нет никакого строительства в их жизни?! Отчего не знают они все новых и новых ступеней?! Отчего и после их восторгов и упоений все остается у них по-прежнему, и не видели мы нового человека в них?! Отчего?!

—————

Их жизнь, как толчея воды, — а они в ней, как белка в колесе.

—————

Это все оттого, что ушли они от настоящей жизни. Боятся ее, боятся решений в ней, борьбы в ней, истинных усилий в ней и истинных побед, потому что истинная жизнь требует прежде всего усилий и побед над самим собой.

—————

Они заменили истинную жизнь игрой, представлениями.

—————

Они думают, что художественными воображениями и переживаниями можно жить, и думают, что, пережив драму, любовь, раскаяние и другие высокие чувства, вместе с автором или актером в театре, представляющим их, — они уже пережили их по-настоящему... И потому никогда действительно ничего настоящего не увидят, и все-таки вечен будет страшный припев их в жизни: “Все это — не то! не то! не то! Ах, не то!”

Сколько раз слышали вы этот крик?

Мы сами не настоящие, вы сами не настоящие.

Мы ищем настоящих людей между нами и не находим! Разве это не ужас?

Так ищите же! Настоящего, того, о чем жаждет, о чем голодает ваша душа, вступайте в книгу жизни, дерзайте в ней.

—————

Я вижу страшное зло нашей жизни в том, что мы, с детства, раньше, чем вступить в жизнь, вступаем в книги, в чтение. Этим убиваем в себе настоящую жизнь, ко всему приучаем себя относиться как к своим фантазиям. Все узнаем слишком рано через воображение, творчески, не испытав в себе жизни. Литературные двойники, литературные образы преследуют нас и не дают нам возможности самим пережить самобытно свою жизнь. Они покоряют нас себе, комментируют в нас каждый наш акт, не давая силы самому в нем разобраться, увлекают своей красотой и игрой, заставляя нас воображать и себя героями или другими литературными образами или убивая в нас подлинное, наше — своим неправильным анализом или даже насмешкой.

—————

Разве не игра, например, вся наша поэзия о так называемой любви, т. е чувственности?! Какой ложью затягивает она нас, как