Я шел, затравленно ожидая подвоха с любой стороны. Но лес молчал и стоял мертво, как мумии в Британском музее; тропа вилась передо мной, такая же неуютная, как разлохмаченная пенька… Ни одного зверя, ни одной птицы не повстречалось мне на этой via dolorosa [6]. Или все-таки terra incognita [7]? Никогда у меня не было возможности толково щегольнуть знанием латыни. Потому что самого этого знания тоже не имелось в особом избытке… Эх, Степан Водоглазов, Степан Водоглазов! Вот пропадешь ты сейчас в этом кошмарном лесу и что сможешь хорошего о себе вспомнить в предсмертной агонии? Не продвинул ты науку, не обогатил ты искусство, в литературу вклада не внес, да и с бизнесом отношения у тебя были, прямо скажем, не фартовые! Так что же вспомнят о тебе потомки, если, допустим, вообще захотят вспоминать такого урода, как ты?! Ну, правда, в куннилингусе, по отзывам, тебе не было равных, но так разве ж это стоящая заслуга для настоящего мужика?! И ведь поздно начинать жизнь заново, искать для себя, так сказать, новую сферу применения… Эх, Степан, Степан, где твой построенный дом, где твое посаженное дерево, где твой выращенный сын?!

Обуянный такими невеселыми размышлениями, я не сразу заметил, что в окружающем меня пейзаже мумифицированного леса появилось некоторое разнообразие. А именно: меж хилых стволов каких-то деревьев замелькало нечто, по всем приметам смахивающее на длинную, невысокую и довольно неопрятную стену из бетонных блоков.

– О,- сказал себе я.- Первые приметы цивилизации. Сами по себе бетонные стены в лесу не растут!

И я заторопился по тропинке, не жалея своих босых ног, чтоб поближе разглядеть этот первый признак человеческой цивилизации (ставлю ящик водки против цистерны пива, что никакая иная цивилизация посередь глухого леса бетонной стены не возведет!).

Вблизи стены обнаружилась еще одна тропинка, она шла как раз параллельно стене. И я, решив, что терять мне все равно уже нечего, зашагал по ней, попутно занимаясь расшифровкой выцветших надписей с афиш и плакатов, коими когда-то, вероятно в далекие времена, была щедро оклеена бетонная плоская грудь стены.

Первым большим успехом моей расшифровки стало то, что все афишно-плакатные надписи были сделаны на моем родном языке. А из этого вытекал логический вывод, что я все-таки нахожусь в России. Или хотя бы в какой-нибудь чрезвычайно захолустной и малоизученной ее части.

Надписи хоть и читались почти полностью, были все же не очень понятные. Например, такая:

«Партия Влада - то, что надо!»

Или:

«Партия Владимира - чтобы Русь не вымерла!»

Видимо, этот были агитационные листки. Но поскольку я давно не был на родине, я не понял, за какую партию они агитируют. В мою бытность в России, еще до переселения в Африку, партии были простые, традиционные, даже по-домашнему родные… Но партии Владимира среди них точно не было!

И таких плакатов, какой сейчас предстал передо мной, тоже не припомню. На блеклом фоне можно было разобрать некую личность в убогих лохмотьях, гордо и стойко отталкивающую нечто вроде блюда, перегруженного золотыми монетами. Надпись под этой суровой картинкой гласила:

«России кризис нипочем!

Мы дружно в кризисе живем.

Не нужен золотой нам рай,

Хоть вилами нас загоняй!»

А на другом плакате был крест-накрест перечеркнут симпатичный женский профиль и написано:

«Мы очень гордая страна!

Твоя нам милость не нужна!»

Я прошел еще с десяток метров, плакаты на стене кончились, появилось граффити. Ну или что-то в этом духе. Мастера граффити выражались куда забористее и откровеннее поэтического плакатного языка. Я чуть не прослезился, читая такие родные и знакомые образцы ненормативной лексики. Но эти ненормативные образцы украшали стену не просто так, не за здорово живешь. Они все прямо или косвенно касались отдельной личности по имени Фаина Фартова. Граффити костерили и чернили имя неизвестной мне Фаины Фартовой с таким же энтузиазмом, с каким до сего момента превозносили опять же неизвестную мне партию Владимира.

Я подивился такой неудержимой ненависти к неизвестной даме по имени Фаина Фартова, но, по чести сказать, все это мало меня волновало. Поскольку шел я в лесу вдоль бетонной стены уже порядочное время, моя нагота начала меня раздражать (не понимаю нудистов!), к тому же все сильнее стали проявляться две естественные человеческие потребности. Нет, три: в пище, крыше над головой и доверительном общении с себе подобными. Однако, когда мое раздражение достигло апогея, в пейзаже вновь произошла перемена. А именно: в стене обнаружился пролом, достаточный для того, чтоб через него мог пролезть даже такой крепыш, как я.

И коли судьба подкидывает тебе такую карту, грех ею не воспользоваться. И я, не дрогнув, полез в пролом. И вылез.

Ого.

Нет, в принципе ничего особенного. Просто пейзаж опять резко изменился. Теперь лес, который так долго мотал мне нервы, весь оказался за бетонной стеной, а она тянулась в обе стороны буквально до бесконечности. А я оказался на довольно обширном пологом речном берегу. Неподалеку стояло сооружение, напоминающее сильно побитую временем лодочную станцию. Но тем не менее это хотя бы выглядело как жилище, и я пошел туда, здраво задавая себе вопрос насчет того, как я буду объясняться с местными жителями (если они тут имеются), из одежды имея на себе лишь кой-какую лесную грязь и паутину. Вот, кстати, искупаться бы… В речке. Однако одного взгляда на ее свинцово-графитные, негостеприимные воды мне хватило для того, чтобы немедленно подавить в себе это неразумное желание.

Я подошел к домику. Это и впрямь когда-то была лодочная станция - о чем возвещал ржавый, с облупившейся краской лист, приколоченный к двери. Но, похоже, лодочное предприятие дало сильный крен, поскольку домик выглядел ветхим, как какой-нибудь древний папирус. Возле заросшего рыжей травой порога лежали кверху килем две лодки; они показались мне настолько сгнившими или источенными временем, что к ним не то что прикоснуться, а дохнуть на них было страшно. Дверь в дом была приоткрыта. Я шагнул на порог, заглянул в пыльный сумрак жилища и для проформы спросил:

– Есть тут кто живой?

Разумеется, живым тут даже и не пахло. Я осторожно вошел в дом, осмотрелся. Весь дом состоял из одной комнаты, где всё - начиная от пола и заканчивая телефоном и пустым графином на столе - было покрыто густым, солидным слоем серой слежавшейся пыли. Сквозь единственное, затянутое паутиной окно почти не проникал свет. Сейчас по законам голливудского жанра на меня откуда-нибудь с потолка должен свалиться скелет…

Ничего подобного. Скелет не свалился. Я несколько минут смотрел на телефонный аппарат, гадая, стоит ли мне рискнуть и поднять его пыльную трубку, но внутренний голос моего здравомыслия подсказал мне этого не делать. Точно так же я поступил и с курткой, которую, выходя из жуткого домика, увидел висящей на крючке за дверью. Одежда бы мне пригодилась, сами понимаете, но при одной мысли, что я надену эту вещицу, мои мурашки принялись отплясывать безумный канкан.