Джи с Ноэль прошли дальше по коридору, и Джи увидел, что это не листовки: это были вырезки из газет, которые родители увеличили и распечатали. Он не сразу понял, по какому принципу их отбирали, но заголовки все разъясняли.

«Первая смертельная перестрелка года» — гласил один. «Бывший школьный учитель обвинен в нападении». «Одиннадцатилетний ребенок в тяжелом состоянии». «Развод с проколотой шиной среди ночи: чего опасаться».

Статьи за много лет. Взломы, похищения, конфискация наркотиков, все на восточной стороне. Джи видел, что некоторые статьи распечатали и наклеили не один раз; дублировали самые жуткие истории.

Ноэль ахнула и прикрыла рот ладонью, а другой рукой потянулась к Джи, но он уже отошел от нее дальше. В ушах гудело, тело как будто оторвалось от пола, зрение стало орлиным. Он просматривал каждый кусочек стены.

Все вырезки были наклеены без логики, не по хронологии, не по роду преступления. Тут были и неважные новости про столкнувшиеся в пробке на бульваре машины, и такие ужасы, как дети, случайно попавшие под огонь в перестрелке на автомобилях. Огромные выцветшие листы, расплывчатый шрифт, искаженные фотографии.

Может, Джи и сам нашел эту статью, но казалось, будто она нашла его. Огромный шрифт заголовка манил его, как маяк: «Местный житель убит на Ивинг-стрит». Джи не знал названия улицы. Он никогда не видел новостей того дня.

«Рэймонд Джилберт, — гласила статья, — двадцати четырех лет». Ни «Суперфайн», ни другой репортаж, который скоро напечатают в той же газете, не упоминались ни разу, как будто это были два разных человека, пекарь и жертва убийства, Рэй и Рэй.

Имя Уилсона не называлось, как и имя «нападавшего». Ни слова про кровь, про мебель на газоне перед домом. У Джи перед глазами вдруг всплыл образ: массивное розовое кресло, дубовый комод. Он бегал между ними как по лабиринту. В статье говорилось что-то про ссору, про долг. Нападавший уже один раз отсидел за нападение, рукоприкладство и незаконное владение смертельным оружием. Он не платил алименты. В стычке больше никто не пострадал.

Между двумя узкими колонками статьи зависла фотография Рэя. Слишком темная, слишком зернистая, чтобы дать реальное представление о его лице, но он казался таким молодым, каким Джи его не помнил. Неужели он был так молод, когда умер, когда был его отцом? Выглядел он так, будто не успел подготовиться к снимку: рот слегка приоткрыт в полуулыбке. Неловкая, постановочная фотография, как для выпускного альбома.

Сколько Джи видел таких статей и таких портретов, и как легко всегда было поверить, что этих людей давно нет, потому что для Джи они никогда и не существовали. Но с лицом Рэя было иначе: при взгляде на него будто какой-то далекий факт, какое-то знание, которого он сам в себе не осознавал, вновь всплыло на поверхность со всем ужасом реальности.

У Рэймонда Джилберта осталась девушка и ее сын. Там не говорилось, что Рэй был ему отцом, и не упоминалось его имя, только фамилия Джилберт, но этого было мало, чтобы кто-то догадался.

Вот о чем он думал: догадается ли кто-нибудь. Джи чувствовал, как дрожит. Он осел на пол. Как бы он хотел, чтобы Рэй никогда не умирал, а лучше, чтобы у него никогда не было отца, который умер. Он предатель, думает только о себе. Он опустил голову к полу и прижался к холодной плитке. Зубы сжались, челюсти запечатались. Ребра вздымались и сокращались с каждой попыткой вдохнуть.

Он слышал, как издалека, все дальше, его зовет Ноэль, хотя и знал, что она, наоборот, приближается. Вот она смотрит на него. Тянется к нему. Положила руки ему на плечи. Надо быть осторожнее, чтобы она не увидела. Джи нашел в себе силы как-то успокоиться. Оттолкнулся руками. Встал на ноги.

Пидмонт, Северная Каролина

Часовней в больнице служила одна аскетичная зала. Золотое распятие на сосновом алтаре, а перед ним — складные стулья узкими рядами. Робби сидел в заднем ряду под рисованным витражом. Воздух в церкви был душный, затхлый.

Он решил помолиться. В этой полузаброшенной комнате он сказал Богу все, что не решался сказать Лэйси-Мэй, когда видел ее.

Все это время после развода он не переставал верить, что они найдут дорогу обратно. Когда он представлял смерть, они были вместе. Кто-то уйдет первым, а за ним и второй. Но только в старости. Не такая уж безумная мечта.

Он не сомневался, что она научилась любить Хэнка, как любят дальнего родственника, собаку, старушку из церкви, — эта любовь в основном состояла из привязанности, благодарности и смутного желания увидеть человека еще раз. Спокойная, приятная любовь, но ограниченная. У них с Лэйси-Мэй все было иначе, и он не сомневался, что она еще хранит это чувство и отдалась бы ему, если б только увидела в нем того человека, который был ей нужен, подходящего человека, которым он так и не стал.

Ушла Ноэль, потом Маргарита, потом Диана, и он упустил все возможности ее отвоевать. Сам виноват. Можно было бы взмолиться: «лучше бы и не начинал», но какой смысл. Молитвами не обратишь время вспять, не переделаешь себя.

Если бы однажды он оказался достоин, разве имело бы значение, что он так надолго ее оставил? Что он ее обокрал? Она бы не держала обиды, если бы он снова стал ее мужчиной, если бы она снова могла ему доверять, если бы от него был толк. Она была к нему добра, никогда не запрещала девочкам с ним общаться, только сама держалась подальше, и он ее понимал. Он и сам держался бы от себя подальше, если бы мог.

Несколько раз у него почти получилось. Он работал, копил деньги, тратил их, начинал сначала. Его увольняли, он находил новую работу, его опять увольняли. В промежутках были женщины, квартиры; в какие-то дни ему казалось, что это предел, но предела не было. Жил он не наркотиками, а Лэйси-Мэй. Ради нее он проходил по кругу мотели, города, годы. Дочки в нем теперь — или никогда — не нуждались. Но одной Лэйси, мечты о Лэйси, о том, что он завяжет и снова будет любить ее, было достаточно, чтобы продолжать красить машины, проверять тормоза, менять шины, чистить зубы, тушить перед сном сигарету, чтобы не спалить кровать.

Он хотел помолиться о ее опухоли, но в результате говорил только о себе. Что он мог сказать Богу? «Не забирай ее»? Смерть за всеми придет. «Помоги мне ее отпустить»? Этого никто не мог сделать, даже сам Творец. Наконец он стал молиться: «Не сейчас, Por favor, Señor[20], дай ей немного времени на меня». Эгоистично, но какой смысл врать Богу. Он и так уже все знает, знает, что Робби ничего не заслужил. Но еще он знает, что Лэйси-Мэй всегда была его женой; в своем сердце он ее не предавал. А это чего-нибудь да стоит.

Двери часовни распахнулись, и Робби обернулся и увидел Маргариту: его рослую девочку в высоких сапогах. Юбка едва прикрывала бедра, кофточка с пышными рукавами тоже совсем ничего не прикрывала. Он постарался улыбнуться ради нее, но у него болело везде: в костяшках, за глазами, в деснах. Больно быть таким трезвым.