Больничный морг расположен на уровне «С» в северо-восточном углу здания. Открывается дверь лифта, и санитар выкатывает из него на каталке неподвижное тело, завернутое в белую простыню. Потом каталка мягко едет по коридору, еле слышно шурша шинами. Ты начинаешь понимать свою ошибку: когда спускаешься по внутренней, похожей на колодец лестнице, пахнущей цементом и дезинфекцией и едва освещенной подслеповатыми лампочками, номеров этажей на дверях почти не видно. Кроме того, двери снаружи заперты на ключ. Часы на стене коридора показывают 12.02. Тебе вставляют тоненькую трубочку в левую ноздрю, пропуская ее вниз по трахее в изъеденное кавернами легкое. Мощное биение в аппарате по поддержанию жизнедеятельности внушает тебе некоторую уверенность. Кроме того, ты думаешь, что тебе все это снится, и не испытываешь страха еще и по этой причине. Да, большая ошибка попасть в плен болезненной плоти, но это не только твоя ошибка: в конце концов, ты лишь единичный представитель целого вида. Ты пытаешься объяснить это окружающим, но как только начинаешь вопить, желая выразить свою мысль, пластиковый намордник респиратора сдвигается в сторону, кислород начинает улетучиваться и ты сначала возносишься куда-то очень высоко над зданием, а потом проваливаешься вниз, сквозь все этажи, даже ниже подвального уровня, под землю, где трубки и респираторы больше не нужны и ты теряешь представление о времени и пространстве.

Часы в коридоре показывают 7.20. Пожилая женщина с лицом, напоминающим потертый кожаный кошелек, торопливо семенит в сторону дамской комнаты, зажимая рот рукой, сквозь пальцы которой течет рвота. Начинается суета: устанавливают искусственную почку, аппаратуру для искусственного дыхания, мониторы, контролирующие работу сердца и мозга, катетеры и продолжают все туже стягивать твое тело нитью. Ты барабанишь в запертую дверь, вопишь: Помогите! Выпустите меня отсюда! – но дверная ручка остается неподвижной. Твое сердце начинает колотиться со скоростью 255 ударов в минуту. Санитар в белом халате, насвистывая что-то сквозь зубы, вкатывает в лифт неподвижное тело на каталке. Само здание представляет собой загадочный комплекс из бетона и матового стеклянного кирпича. На крыше громоздится странное сооружение из пенопласта – реклама фруктового шербета. Этот пенопластовый шербет на фоне черного ночного неба выглядит дико и непристойно, как румяное яблоко в руке трупа. У комплекса с рекламой шербета на крыше нет названия, вернее, оно есть, только такое, что нормальный человек не в силах его выговорить. Здесь кислород имеет привкус металла, а когда ты кричишь, эхо не рождается. Хотя здание и выглядит на фоне неба чужеродным элементом – этаким огромным больным зубом, тебя не оставляет уверенность, что оно находилось здесь всегда – с сотворения мира. А все потому, что ты прежде никогда здесь не бывал и вид этого здания не вызывает у тебя абсолютно никаких чувств. Ты не имеешь представления, каково это – оказаться здесь, это место столь же абстрактно, как Млечный Путь, хоть он и сияет над твоей головой. Помогите мне! Словно попавшее в лабиринт дитя, ты следуешь указаниям черных, красных, желтых и зеленых стрелок, хотя в душе уже уверен: ты давно и безнадежно заблудился.

Люди в халатах медленно и методично продолжают протягивать сквозь тебя нить за нитью; за этим процессом ты можешь с легкостью наблюдать с потолка или, к примеру, глядя на расположенный у тебя над головой монитор. Ты успел несколько раз объяснить себе, что все это тебе только снится и в самое ближайшее время закончится. Ты вопишь, колотя в запертую дверь где-то в подвале, но тебя, как и прежде, никто не слышит. Ты – американец, и тебе не так-то просто взять в толк, что некоторые ошибки необратимы, да и само время тоже необратимо. Сотрудники больницы в основном настроены к больным доброжелательно, правда, иногда они позволяют себе покачивать головами, удивляясь, как некоторые из нас цепко держатся за жизнь. Доктора – как же его зовут: Рурке? Рутке? – куда-то вызвали. Наверное, поэтому санитары выколачивают ладонями по коленям джаз-ритм значительно активнее, чем прежде. По коридору катят на каталке белую, размером с куклу, фигуру, над головой которой пристроено что-то вроде крохотной пластиковой палатки. Две жилистые санитарки с золотыми кольцами в коричневых ушах обдирают очередную кровать. После того как простыни сняты, инфицированный матрас просто переворачивают и снова укладывают на кровать. Слышится воркование сидящих у окна голубей, на самом деле ни окон, ни голубей тут нет. Ты несколько раз громко заявляешь людям, продевающим сквозь твои нервные центры нитки, что все это тебе только снится и им не стоит слишком уж серьезно относиться к своему занятию. Уборщица с ведром и веселенькой желтой шваброй надраивает полы в дамской комнате. На полу в комнате отдыха отделения интенсивной терапии видны пятна от пролитого кофе. Часы на стене показывают 10.18. Рыдающая женщина и мужчина, который ее успокаивает, уходят, их места занимают плачущая женщина средних лет и утешающая ее девушка. Тонюсенькая металлическая проволочка, которая пронизывает и соединяет все твои нервные узлы, уже подсоединена к электрическому устройству, так что пытка током может начаться в любой момент. Кто-то громко кричит: Помогите мне! Помогите мне умереть! Но слова звучат неразборчиво, и кажется, что просят совсем о другом. Часы на стене показывают 10.18. Ты приходишь к выводу, что все свои сны уже посмотрел-, соскакиваешь с монитора под потолком и возвращаешься в свое тело. Мимо комнаты сестер идет медсестра-блондинка в туфлях на каучуковой подошве, слегка подпрыгивая при каждом шаге. Рядом с ней топает, скаля белоснежные зубы, плотный санитар с коричневой кожей. В его глазах светится неподдельный интерес к медсестре. Смеясь, они проходят к лифту, откуда санитар, насвистывая сквозь зубы, выкатывает на площадку неподвижное тело, накрытое белой простыней.

В те годы в северной части штата Нью-Йорк случались снежные бури такой силы и неукротимости, что они в течение нескольких часов могли изменить знакомый тебе мир до неузнаваемости. Сначала с озера Эри ветром натягивало тяжелые черные тучи, затем над головой начинал завывать и грохотать, точно товарный поезд, ветер. А уж потом с неба начинали падать снежинки, крутясь и трепыхаясь в полете, как взбесившиеся атомы. И если и существовало в этом мире солнце, так даже проблеска его за облаками видно не было. То ли день, то ли ночь – не разобрать, особенно если учесть, какое серебристое сияние исходит от свежевыпавшего снега.

Мне было пятнадцать, и жила я в Ред-Рок, на окраине Буффало, вместе с тетей, старшей сестрой матери, и ее мужем-железнодорожником, вышедшим на пенсию по инвалидности. Моя же собственная семья, что называется, «развалилась» – нет, мы были живы, все семеро, во всяком случае, я надеялась, что живы. Просто больше не оставались вместе в одном доме. Да и самого дома, старой снимаемой в аренду фермы в двадцати милях к северу от Буффало, уже не существовало. Он сгорел дотла.

В Валентинов день 1959 года снежная буря началась в полдень, и уже к пяти часам вечера линии электропередачи в Буффало были повреждены. Мы поспешно зажгли керосиновые лампы, их фитили нещадно чадили, воняли и давали совсем тусклый свет. Нет, еще, конечно, у нас были свечи и фонарики на батарейках. К ужину мы надели все имевшиеся в доме свитеры и кофты и видели, как пар вырывается изо рта, когда на холодных как лед тарелках ели неразогретую еду. После мне пришлось наводить порядок на кухне, и я сделала все, что смогла, причем без горячей воды, поскольку это всегда была моя обязанность – убирать на кухне. А потом я сказала: «Спокойной ночи, тетя Эстер». Тетя, как всегда, прищурилась, точно видела на моем месте кого-то другого, и сердце ее при этом наполнялось печалью. А потом я сказала «Доброй ночи, дядя Герман» мужчине, который доводился мне дядей, хоть и не был кровным родственником, а совершенно чужим человеком с всегда увлажненными глазами и вечно кривящимся в улыбке ртом – таким сделал его шрам от ожога. Оба они тоже пожелали мне спокойной ночи, еле слышно пробормотали эти слова, точно им жаль было расставаться с теплом собственного дыхания. Спокойной ночи, и не топай на лестнице, когда будешь подниматься, не роняй свечу, а то, не дай Бог, устроишь в доме пожар.