– Нет, – ответил я, – а ты много успела узнать к девятнадцати годам?

– Я узнала, как нажить себе неприятностей. Но сначала давай свою историю.

– Я тогда работал в Джексонвилле, во Флориде, летним репортером в крупной региональной газете «Флорида таймс-юнион». Мы с моей девчонкой ехали на ее заржавленном «Эм-Джи» шестьдесят девятого года, с откинутым верхом, чтобы ничто не мешало наблюдать, как дорога убегает под колеса. Мы сняли небольшую квартиру с тараканами. Она нанялась официанткой в коктейль-бар, а я работал в газете. Вначале меня определили в отдел новостей, но потом перевели в отдел очерков и статей, потому что местных новостей было немного, и они все больше были связаны с махинациями с недвижимостью и летчиками морской авиации, гробящими свои самолеты; а до кого-то там в руководстве дошло, что я могу писать неплохие очерки. Так вот, какой-то из моих очерков был посвящен одному дню работы бригады «скорой помощи». Вполне банальная история, но я в этих делах был ребенком и ни в чем еще толком не разбирался. Мы катали по городу в машине «скорой помощи». Вызовов было невпроворот: сердечные приступы, всякого рода…

Я проследил за ее рукой:

– Ты что, занимаешься тем, чем, по-моему, ты занимаешься?

– Да, у тебя очень сексуальный голос.

– А ты не хотела бы?..

– Продолжай свою историю.

Я уставился в потолок.

– Ну, пожалуйста, милый, рассказывай дальше.

Я вздохнул:

– Поступил вызов, и мы поехали в парк трейлеров. Место, надо сказать, унылое до предела. Кругом песок и низенькие кривые сосны, а между ними старые машины и разбитые трейлеры. Мы остановились возле одного из них… Тебе и в самом деле так нравится?

– Да, я слушаю и занимаюсь этим самым… получается самое оно.

– Когда мы подошли ближе, я увидел, что сосед уводит от трейлера маленького мальчика. Этот высокий тощий парень щеголял в брюках клеш. Он был моряком. В том районе располагалась крупная военно-морская база. На высоком малом не было рубашки. Он помахал нам рукой, чтобы мы подошли поближе. Это был невозможно тощий блондин примерно одного со мной возраста. Я хочу сказать, что он точно был моим ровесником, но только жили мы совершенно по-разному. Так что мы быстро выгрузились, а он был очень встревожен и расстроен и бормотал: «Мой ребенок, моя доченька». Господи, я не могу рассказывать об этом, ты лежишь там и мастурбируешь.

– Рассказывай дальше.

– Это же гнусное святотатство.

– Да говори же!

– Мы по ступенькам взобрались в трейлер, а там внутри оказалась хорошенькая пуэрто-риканская девушка; она плакала, поднимала свои кулачки высоко над головой и била ими себя по ногам – со всей силы; она действительно причиняла себе боль. А моряк провел нас по всему этому тесному трейлеру в крошечную детскую без единой картинки на стенах, без Микки-Мауса или чего-нибудь в этом роде, где в детской кроватке лежала лицом вверх шестимесячная девочка. Бригада неотложной медицинской помощи немедленно занялась ребенком, они пытались спасти ее в течение некоторого времени, пока женщина стенала в другой комнатенке. А я просто стоял там как самое нелепое чучело на свете.

Рука Кэролайн коснулась моего пениса.

– Они давали ребенку кислород и старались заставить сердце биться, а потом сдались и позвонили по коду; один из них вышел поговорить с матерью и отцом. В детской остались только я и этот пожилой мужчина из бригады неотложной помощи, и он принялся очень внимательно разглядывать ребенка, даже развернул пеленку. Я спросил его, что он делает, понимаешь, я все еще был совершенно не в себе, но должен был расспросить его. Он ответил, что проверяет, нет ли на ребенке следов жестокого обращения, синяков – словом, чего-нибудь в этом роде. Тогда я поинтересовался, что он видит. Он объяснил, что белье в кроватке чистое, ребенок упитанный, на нем нет никаких кровоподтеков, порезов или шрамов; у девочки были чистые волосы, ногти подстрижены, пеленка чистая, малышка… Тебе обязательно нужно это делать?

Теперь она действовала ртом. Подняв голову, она сказала:

– Говори, я слушаю.

Я перевел дух.

– Младенец был чистым, никакой опрелости, ни малейшего пятнышка. Врач неотложной помощи посмотрел на меня и сказал, что ребенок получал отличный уход. Отличный. Затем он перевернул девочку на животик и указал на две багряных полоски по обе стороны от позвоночника. Это была синюшность, осаждение крови в трупе. Он перевернул девочку обратно, закрыл ее глаза, убрал маленькие кусочки оберток, трубки и лекарства из кроватки и велел другому члену бригады позвать родителей. Я был там, когда они вошли, и лицо женщины… она увидела свою дочь… ох… она увидела свою дочь, это выглядело… в общем, на ней лица не было… Я перевел взгляд на мужчину, отца; он был военным, его научили не показывать своих чувств; он так сильно кусал нижнюю губу, что у него на зубах была кровь. Я видел – ах… я видел это и никогда – никогда – не забывал.

Мои слова, казалось, отдавались эхом в темноте. Возможно, лучше было бы сказать, что мой рассказ в конце концов отравил наше вождение, но это было бы неправдой, а репортер обязан говорить правду. Кэролайн уселась на меня верхом и, ритмично двигаясь, по-видимому, задалась целью доказать, что никакие истории о женах, замерзших пьяницах и мертвых младенцах не могут притупить ее половых потребностей. И в этом отношении я воспринимал ее как свою учительницу. Я нисколько не сомневаюсь, что если бы на стенах спальни возникали картины Холокоста, полные грузовики изнуренных тел землистого цвета, как попало сброшенные в братские могилы трупы, я все равно без зазрения совести овладевал бы ею, а на моем лице выражалось бы при этом удовлетворенность и торжество. Быть может, это превращает меня в отвратительного безбожника. Но я так не думаю. Потому что я считаю, что, когда мы занимаемся сексом, пространство нашего воображения всегда наполняется телами, медленно и скорбно соскальзывающими в братскую могилу времени. Да, в этом я уверен. Эти тела всегда там; они – люди за стенами комнаты и ушедшие люди, грядущие люди, наши родители и наши дети; они – наши потерянные в юности «я», наши сиюминутные «я» и «я» завтрашнего дня, и все они обречены.

Мы в изнеможении откинулись на постель.

– Я – всё, – сообщил я ей. – Ухайдакался.

– Пыл иссяк?

– Нет, завод.

Она встала, провела щеткой по волосам, задержавшись у туалетного столика, и взяла наши стаканы.

– Проголодался?

– Да.

– Пойду приготовлю что-нибудь. – И она вышла из комнаты.

Было уже около восьми. Лайза наверняка укладывает детей спать и ждет моего звонка. Но я не был к нему готов. Голос мог меня подвести. Возможно, стоило выпить, а может быть, и нет. Но было тут и кое-что еще. Если вы репортер, то вам приходится разговаривать с тысячами незнакомых людей. Одни разговоры проходят легко, другие выматывают все душу. Но в удачном интервью всегда наступает четко уловимый момент, который, как я уже говорил, можно назвать моментом откровения, когда говорящий раскрывается. Собирался ли я брать интервью у Кэролайн? В некотором смысле да. Момент откровения приближался, я это чувствовал. Я знал, что теперь, когда я разговорился, она тоже заговорит. Именно поэтому люди и откровенничают друг с другом. Им хочется, чтобы о них знали. История – это что-то вроде валюты. Если ты расскажешь что-нибудь, то и в ответ почти наверняка услышишь какой-нибудь рассказ. Я не хотел звонить Лайзе, потому что боялся все испортить с Кэролайн; либо она нечаянно услышит телефонный разговор, либо, положив трубку, я буду подавлен сознанием вины. Шанс будет упущен, и, может быть, навсегда.