– Знаешь, говорят, если обойти вокруг Кайласа, то избавишься от всех жизненных грехов, – почему-то шепотом сообщила я Авалову.

– Хочешь попробовать? – вскинул брови он.

– Нет, – я покачала головой. – Все мои грехи мне дороги как память. А ты?

– А у меня просто нет никаких грехов, – весело отозвался он.

Наш монах, оторвавшись от молитв, подошел ко мне и принялся горячо что-то бубнить, жестикулируя высохшими коричневыми ладошками. Я разобрала знакомое слово «Амрита».

– Он говорит о мифическом напитке бессмертия, – объяснила я. – По преданию, этот эликсир добыли боги и асуры. Не могу разобрать, что еще он лопочет, может, предлагает нам добыть пару бутылок за сходную цену? Представляешь, останемся навсегда молодыми и счастливыми.

– Я сам знаю секрет эликсира бессмертия, – пожал плечами Руслан. – Это искусство. Единственная возможность увековечить свое имя. Именно этим я и занимаюсь всю сознательную жизнь, – с лукавой усмешкой заявил он. – Только вот погрузиться в нирвану я еще не готов, меня слишком многое беспокоит на этом свете.

– Хватит смеяться! – притворно рассердилась я. – Мы с тобой почти достигли крыши мира, понимаешь ты это? А ты все твердишь о своем незабвенном кино. Просто представь себе, что для этого вот старика в желтой хламиде все твои творческие озарения не стоят и тарелки похлебки. Дурацкая суета вокруг говорящего ящика. Неужели тебя не посещают никакие мысли о бренности всего сущего, о бессмысленности жизни?

– Нет, – беззаботно покачал головой он. – Я счастливый человек, Марина. Мне пятьдесят лет, почти всю жизнь я занимаюсь тем, что мне нравится, делаю то, что мне интересно. И мне нет никакого дела до того, есть ли у всего этого какой-то высший смысл. Может, я действительно всего лишь букашка на ладони какого-нибудь там Великого Бога, но мне-то что до этого? Я – счастливая и довольная жизнью букашка. У меня все есть – любимое дело, признание, мастерство. Наконец, ты!

Он неожиданно притянул меня к себе, до боли стиснул плечи. Я прильнула к нему, боясь пошевелиться, спугнуть этот его порыв. Господи, неужели он, наконец, оценил, заметил, почувствовал? Неужели он понял? Глаза слепило белоснежное сияние, голова кружилась от нахлынувшей нежности. Впрочем, сказывался еще разреженный воздух.

Мы вернулись из нашего путешествия за полночь, а утром, едва успели спуститься, на Авалова набросилась Ира. – Руслан Георгиевич, тут вчера такое было… В общем, Славик и Стасик скорешились с каким-то местным йогом, и он им что-то такое продал… Я уж не знаю, что это такое, но они чертей гоняли по всей гостинице. Искали ворота в Шамбалу. Даже полиция приезжала.

Она тараторила, а сама косилась любопытно на наши заспанные физиономии. И я поняла, что московским киношникам пришлось вчера пережить две сенсации: одну – связанную со Славиком и Стасиком, а вторую – с режиссером Аваловым и сценаристкой Мариной Милютиной.

Авалов отправился разбираться с ушедшими в состояние сомати осветителями, ко мне же в номер явился пылающий негодованием Андрей.

– Так вот в чем дело, да? – взревел он с порога. – Ты меня из-за Авалова послала? Не могла сразу сказать, нужно было делать из меня идиота?

– Извини меня, пожалуйста, – покаянно склонила голову я. – Меньше всего я хотела делать из тебя идиота. Просто так получилось…

– У него таких, как ты, тысячи! – выкрикнул Андрей. – И каждая влюблена по уши. Ты тоже надеешься, что он ради тебя бросит семью, да?

– Нет, – покачала головой я.

– Будешь, значит, сто двадцать пятой любовницей? Не унизительно?

– Любовница – от слова «любовь»! – отрезала я. – Что же тут унизительного?

– Он попользуется тобой и выбросит, когда надоест. Вот увидишь! – злорадно предсказал он.

– Андрюша, не надо злиться, тебе не идет, – вздохнула я.

Мне было очень хорошо тогда и не хотелось никому делать больно. Хотелось, чтобы все примирились с неизбежностью, улыбнулись и простили друг друга. Этакий гнилой либерализм, сопливая утопия, но мне тогда отчего-то казалось, что это могло бы стать замечательным финалом.

Эти несколько дней, когда не шли съемки, напоминали самый настоящий медовый месяц. Авалов был спокойным, веселым, нежным. Он не думал о картине, принадлежал только мне. И казалось, что ничего больше не нужно в жизни, только гулять вот так с ним, рука об руку, по зеленым равнинам, окаймленным вдали отливающими на солнце всеми цветами радуги заснеженными вершинами. Только делить простой обед – лепешки и тушеные овощи. Только говорить ни о чем. Это тихое счастье, правда, совсем не вписывалось в мою прежнюю концепцию бессмертного творческого союза, но было все равно. Кому нужно все это – вдохновенные порывы, ошеломляющие прозрения, – когда есть просто жизнь? Солнце, бескрайнее небо, самый чистый на свете и пьянящий воздух?

Как-то вечером, когда мы после очередной вылазки на природу, смеясь и болтая чепуху, подходили к отелю, навстречу выскочил возбужденный, розовощекий Грибников.

– Он дает деньги, дает деньги! – вопил он, тряся Авалова за руку. – Америкос согласен вложиться в картину!

– Вернулись? – тут же деловито нахмурился Руслан.

– Ага! Завтра он перечислит на счет… – вещал ошалевший от радости Гриб.

На крыльцо, опираясь на костыли, выплыл уже где-то поддавший Поливанов.

– Видали? – он потряс перед нами загипсованной левой ногой. – Может, мне пока капитана Сильвера сыграть, а, Руслан Георгиевич?

– Что с тобой было? Серьезный перелом? – спросила я.

– Ну так, трещина в какой-то там кости. Их хрен поймешь, бормочут что-то, узкоглазики, – беспечно ответил Сережа.

– А какой прогноз? Долго гипс носить? Хромать потом не будешь? – не отставала я.

– Ну-ка, покажи поближе, – прервал меня Авалов и, сдвинув брови, уставился на гипс. – Придется большой сапог где-то раздобыть, чтоб на твою культю налез. Ну ладно, это мы достанем. Тогда в тех сценах, где быстрое движение, тебя Андрей подменять будет. А на крупных планах ногу будет не видно.

И я поняла, что мое время миновало, Аваловым уже снова завладела его «пламенная страсть», не имеющая, к сожалению, никакого отношения к страсти любовной.

В холле гостиницы спорили о чем-то на разных языках Артур и Люся. Вид у Артура был довольный, победительный. Кажется, в Лхасе ему удалось-таки покорить Люсино нежное сердце, поняла я. Теперь же, с возвращением, между влюбленными снова возникли разногласия.

– Марина, – обернулась ко мне Люся. – Объясни ему, что я не хочу переезжать в его отель. Как мне оттуда на съемки каждое утро ездить? Мне здесь, с вами удобнее. Он прямо как ребенок, ничего не хочет понимать!

Я перевела Артуру ее слова, и тот, обиженно насупившись, пожал плечами:

– Я буду возить ее на съемки, нет проблем. Почему она не хочет, Марина? В Лхасе все было хорошо, и вдруг…

– Понимаешь, – объяснила я, – для съемочного процесса полезно, когда все варятся в одном котле. А вдруг Авалова ночью посетит гениальная идея, и он захочет внести в образ Ингрид Вальтер какие-нибудь нюансы? Как тогда связаться с Люсей? Вызывать ее на такси? Ждать до утра? Так к утру великая мысль может от него уже уйти…