Когда я была у Элизы во Фредрикстаде в последний раз, едва я переступила порог ее дома, как она продемонстрировала мне шоколадный кекс. «Это из смеси, — пояснила она. — Он, конечно, не такой вкусный, как если печь самой, но, в принципе, не намного хуже. И так невероятно просто! Я заменила растительное масло на сливочное и добавила еще одно яйцо». При этом на ее лице застыло серьезное выражение, словно в ее внутренней схватке смущения и практичности верх одержала последняя. Я ничего не смыслю в выпечке вообще и в шоколадных кексах из готовой смеси в частности, и у меня просто не было на этот счет своего мнения. Я не понимала, что ей просто нужно мое одобрение. Представить себе человека, который бы лучше владел собой, чем Элиза, который бы принимал решения так же быстро и легко, невозможно. Как и все остальные решения, это подавалось как хорошо обдуманное и разумное, но образ Элизы с налетом смущения на лице отпечатался в моей памяти.

— Бедная тетя Лив, — вздыхает Элиза. — Мне ее безумно жаль.

— Мы говорили о Халворе, — поясняю я Гейру.

Гейр замечает, что тетя Лив держится как очень сильный человек. Ян Улав кивает.

— Но и самообладание не может быть безграничным, — возражает Элиза.

Она вспоминает, что тетя Лив звонила ей за три недели до того, как Халвор свел счеты с жизнью, и сетовала, что беспокоится за него.

— Я в тот момент была занята, мы со Стианом вели нашу обычную дискуссию о том, когда он должен возвращаться домой, и я пообещала ей, что перезвоню. Но не перезвонила.

Я непроизвольно вздрагиваю, словно что-то острое впилось в шею или в голову попали небольшим камнем. Элиза смотрит на меня, во взгляде — пустота.

— С Сондре было не все в порядке, — говорит она.

Ах да. Сондре. Его тогда на несколько недель положили в больницу — что-то случилось с животом. Я вспоминаю, как медсестра, прижав к груди пустое судно, сказала: «Сондре сидит и смотрит мультфильмы с мамой, но он будет очень рад тому, что пришли его тетя с двоюродной сестрой». Элиза пропадала там почти все время, она даже ночевала там. А пока Сондре лежал в больнице, Стиан напился, и Яну Улаву пришлось его забирать. И еще я помню, что Элиза чувствовала себя оскорбленной из-за поведения среднего сына и даже сказала: «Черт его побери! Он напился не потому, что ему было трудно из-за того, что я все время проводила в больнице. Он просто выбрал подходящий момент, когда на него обращали меньше внимания».

Как будто у Стиана была особая стратегия, продуманная и жестокая, а в моей жизни словно появилась еще одна упущенная возможность: я могла бы встать на сторону Стиана, я понимала, каково это — быть на его месте и совершать такие поступки. Но оказалось, что уже слишком поздно, следовало подумать об этом раньше. Потому что уж я-то помнила, каково это — когда тебе пятнадцать и ты под подозрением. Я знала, каково это — просыпаться в ужасном похмелье со смутными воспоминаниями о том, как стояла пьяная и слишком громко отвечала папе, который ровным голосом сообщал, что мама слегла с мигренью: «Ты угробишь ее!» В памяти всплывает еще, что чуть раньше, тем же вечером, я целовалась с Алексом и каково это — сожалеть об этом, сожалеть обо всем. Это чувство, с которым почти невозможно подняться и продолжать жить, в то время как от меня не ожидают никаких других чувств, кроме равнодушия и стремления разрушить все вокруг.

— Это был ужасный период, — продолжает Элиза. — Я все упустила — все, что было: Юнаса, Стиана — все. Работу. Я не понимала, как тяжело Халвору, и у меня в любом случае не было возможности позаботиться о нем.

Она глубоко вздыхает, кажется, вот-вот расплачется, но потом дыхание ее снова становится ровным. И мне кажется, что я начинаю понимать последовательность тех событий, которые случились примерно в одно время. Что Сондре несколько недель пролежал в больнице с подозрением на колики и как раз тогда Халвор покончил с собой; я словно забыла обо всем этом. Что именно поэтому Яна Улава не было на похоронах.

— Элиза, можешь налить воду в кувшин? Ты сидишь ближе всех к крану, — говорит Ян Улав.

Элиза смотрит на него и словно не понимает, о чем он просит. Она выглядит ошеломленной, потом оборачивается ко мне:

— Мне совершенно не приходило в голову, что я как-то должна позаботиться о тете Лив после смерти Халвора.

Гейр возвращается за стол с кувшином воды. Ян Улав говорит «спасибо», тянется за бутылкой с вином и наливает себе, потом оглядывает стол в поисках других пустых бокалов.

— Но ведь у нее есть Бент, — замечаю я.

— А хорошее было вино, — пытается сменить тему Ян Улав, так, словно он в этом разбирается лучше, чем Гейр.

А что же я? Где была я, что происходило в моей жизни в то время, позаботилась ли я о тете Лив? Мы тогда получили место в детском саду, и я наконец могла соглашаться на все предложения по работе, которые получала как журналист-фрилансер, тогда это казалось самым правильным. И уже не нужно было просить тетю Лив посидеть с Майкен, мне это казалось огромным облегчением. Я ведь так устала сидеть дома с маленьким ребенком, что все-таки позволила тете Лив присматривать за Майкен в те дни, когда она была свободна.

На третий день пребывания Майкен в детском саду я записывала интервью с начинающим писателем, а Гейр забрал Майкен и приготовил сальтимбокку из телятины. Я пришла домой в приподнятом настроении, воодушевленная, Гейр открыл вторую бутылку вина, все игрушки были убраны с пола, и восхитительный секс напомнил мне о том времени, когда мы только начали встречаться и строили планы на новую жизнь. А на следующий день позвонил папа и сказал, что Халвор повесился в гараже у родителей своей девушки.

Я помню, как бежала через парк с резиновыми сапогами двадцатого размера в руках, я забыла дать их Майкен с собой в детский сад. Двадцатый размер — на совсем маленькую ножку. У меня была только одна мысль: я должна освободить голову, нужно отредактировать интервью, и прежде чем я поставлю последнюю точку, нельзя думать ни о чем другом. Я боялась, что информация, хранившаяся в моей памяти, сотрется и ее уже не восстановишь.

Кроме того, мне одобрили командировку в