– Нельзя, – повторяет она и мотает головой. – Тебе нельзя, нет…

Я уже рыдаю, но она останавливает мою истерику двумя простыми словами:

– Это подло.

Ее слова – как удар хлыста, я даже дергаюсь, будто меня действительно ударили. Мне больно.

– Почему-у-у? – с трудом выговариваю я, стараясь справиться с болью. – Почему-у-?

– Потому что все это из-за тебя. Подло плакать, когда из-за тебя. Им, – она кивает в сторону экрана, – не легче, а мне противно. Ты же знал, тебе объясняли. Отец объяснял, я объясняла, другие, наверное, тоже… А теперь ты плачешь. Подло. Тысячи погибли. От этой крови не отмазаться красивыми рассуждениями о свободе выбора и поиске своей идентичности. Эта кровь на тебе, Ванечка, и ты от нее никогда… – Она замолкает, глядя на меня, кажется, даже с жалостью, а потом резко, как на допросе, спрашивает: – Ты можешь уничтожить Sekretex?!

– Нет, – сокрушенно качаю я головой. – Теперь уже нет. Прости.

– Но ты же умный! – кричит она. – Ты гребаный гений! Ты должен! Пойми, эта кровь – только первый ручеек, дальше хуже будет. Водопады, реки крови. Уничтожь его!

– Не могу. Я уже спустил курок, и пулю обратно в ствол не загнать. Ты пойми, у меня был только один выстрел. И я выстрелил.

– Лучше бы ты в себя выстрелил, урод, – с презрением говорит Линда и пытается выйти из комнаты.

Я не даю ей этого сделать. Хватаю за руку. Очень она меня разозлила этим “уродом”. Почему я один должен отвечать, ишь, как здорово придумала, я, значит, урод, а она на пьедестале…

– Нет, дорогая, – сильно сжимаю я ей плечо, – так не получится. Нечестно так. Я, конечно, виноват, соблазнился славой и бабками. Но я не один виноват. Родители – те хоть общаться со мной перестали. А ты? Робко так что-то блеяла. И вообще – я не просил тебя марш миллионов устраивать. Ну посидел бы до суда, все равно б потом выпустили. Я виноват, но я честно заблуждался. А ты? Ты все знала, и тем не менее…

– А я любила тебя… – просто отвечает она, до того просто, что я немедленно ощущаю себя законченным подлецом. Мой праведный гнев мгновенно сдувается. Как я мог? Это же все, что у меня осталось. Это Линда.

– Прости! Прости! – Я обнимать ее принялся, и прижаться к ней захотел, и приласкать ее, и чтобы она меня приласкала. – Прости, я совсем с ума сошел, прости меня, дурака…

Она уклонилась. Это получилось у нее как всегда изящно. Девочки на шаре – они такие. У них все изящно получается.

– Я тебя любила, – повторила Линда упрямо. – У меня выхода другого не было. Мой однокашник, президент Франции, передал слова рыжего американца: “Если твой русский Иван будет дурить, сгноим в тюрьме. Мучить будем, сам о смерти умолять станет”. А я тебя любила, Ванечка. Да, ты прав, знала я о крови, надеялась, что ты согласишься на компромисс, но допускала, что и не согласишься, потому что и тебя я тоже знала. И кровь эта на мне. На нас обоих. Но на мне, Ванечка, – потому что я любила, а на тебе – потому что ты самовлюбленный, охреневший от славы и денег мудозвон. Вот и вся между нами разница. И важна она только нам. Мертвым на площади уж точно не важна… Ладно, пошла я, не о чем тут больше говорить.

И она направилась к двери. А я остался стоять, ощущая себя до донышка подлецом и неудачником. Все просрал, люди из-за меня погибли, но главное, моя Девочка на шаре… она отдаляется от меня на этом своем шаре. Я оказался недостоин ее, и злой, но справедливый ветер судьбы гонит шар и Девочку на нем прочь.

– А сейчас?! – все же крикнул я ей вслед.

– Что сейчас?

– Сейчас любишь? Раньше любила, поэтому крови не побоялась. А сейчас?

– Сейчас не знаю, – ответила Линда уже в дверном проеме. – Честно, Иван, не знаю. Я вообще не знаю, как жить после всего этого. Не то что любить…

Сказала и вышла из комнаты. И закрыла за собой дверь. Без хлопка, тихо, аккуратно даже, но как-то грустно очень. Крышку гроба так закрывают могильщики, перед тем как заколотить.

А я остался стоять. Телевизор показывал страшные кадры, записные аналитики их комментировали, а я окаменел и не мог придумать ни единого движения, которое нужно сделать. У меня исчезли причины жить, двигаться и совершать поступки. Я стоял и ждал, пока меня испепелит гнев божий. Или людской, без разницы, и то, и другое я заслужил. Сколько я так стоял, не помню, скорее всего недолго, но мне это показалось вечностью.

Когда дверь скрипнула и открылась, я обрадовался. Сейчас меня испепелят, и мои мучения закончатся. Но вместо молнии в комнату, пошатываясь, ввалился странный мужчина в шлепанцах, шортах ниже колен и несвежей майке. Волосы растрепаны, лицо опухло от перепоя, в правой руке – литровая бутылка “Столичной”, левая дергает слипшийся за ухом колтун. От незнакомца явственно разило перегаром.

– Привет, Ванек, – сказал мужчина на чистом русском языке… ну, почти чистом. – Бухать будешь? По-моему, тебе сейчас просто необходимо бухнуть…

– Ты кто такой, как ты сюда попал, и вообще – где я нахожусь? – засыпал я посетителя вопросами. С удовольствием, надо сказать, засыпал – появились хоть какие-то поводы для продолжения существования.

– Многовато вопросов для беглого русского каторжника, – ответил нетрезвый мужик, с трудом выговаривая согласные звуки. – Ты, бродяга, не торопись. Давай лучше выпьем, а потом я тебе все расскажу. Хотя нет. С незнакомыми забулдыгами пьют только совсем уж конченые, поэтому… Зовут меня Серега, а попал я сюда просто – ключом дверь открыл. Электронным. Дом это мой, живу я здесь. А ты, зёма, находишься в секретной лаборатории корпорации Google, потому что твоя долбанутая подружка подписала меня, дурака, помочь тебе сбежать. Ну а теперь можно и выпить. – Мужик приложился к горлышку, сделал пару солидных глотков и протянул бутылку мне. – Ну Серега я, Серега… Серега Брин, не признал, что ли?

Я всмотрелся в лицо мужика и с большим трудом узнал в алкаше совладельца своего крупнейшего конкурента. От удивления я взял протянутую бутылку и залпом хлебанул не меньше половины стакана водки.

С легендарным основателем Google Сергеем Брином и его партнером Ларри Пейджем у меня был вооруженный нейтралитет. Они мне по-мелкому пакостили, а я над ними слегка глумился. Мол, неуклюжие мастодонты, проповедующие викторианский стиль в интернет-поиске, и все такое… Впрочем, границ мы не переходили. Несмотря на то, что я отъел у них изрядный кусок бизнеса, общались если не дружески, то вполне вежливо. Со стороны Сергея проскальзывала даже некоторая симпатия. Может, потому что он, как и я, родился в России. И даже социальная среда, из которой мы вышли, была одинаковая – советская научно-техническая интеллигенция. Нас часто сравнивали, и я, откровенно говоря, гордился этим сравнением. Сергей был блестящим программистом, математиком и визионером. Его нынешний странный образ потрепанного алконавта меня не удивил. Время сейчас тяжелое, мир практически рушится, мало ли кто какими способами стресс снимает? А вот русский язык, на котором он общался со мной почти без акцента, поразил сильно. И дело не в том, что из СССР его увезли в шесть лет, – в семье-то наверняка общались по-русски… Просто Сергей всегда открыто не любил и боялся Россию. При любом удобном случае он благодарил родителей за то, что увезли его – умненького еврейского мальчика – из холодной и антисемитской, как он считал, страны в благословенную Америку. При первом знакомстве с Сергеем, неожиданно вспомнив, что мы земляки, я сдуру обратился к нему по-русски. В ответ он сдержанно поинтересовался на своем безукоризненном американском английском: