– Да понял я, понял, – насмешливо ответил я, – вот только кровь американских граждан в основном проливают упыри вроде тебя и твоего самодовольного рыжего президента. А я не проливал и не собираюсь, так что оревуар, ублюдок, не желаю я с тобой разговаривать…

Я сознательно его провоцировал. Предстать перед мировой общественностью с бланшем под глазом от вурдалака из спецслужб – это половина победы. Но не вышло, к сожалению, – представитель местного “Недетского мира” только клацнул по-волчьи зубами, сделал знак, и меня, мгновенно подняв под локотки, быстро поволокли прочь из комнаты в длинный и такой же, как комната, блеклый коридор со множеством дверей. Через несколько секунд одна из них приоткрылась, и я сквозь щелку увидел огромный обшитый дубовыми панелями зал. Он был забит до отказа. Люди сидели на скамьях, стояли в проходах и вдоль стен… не меньше тысячи человек, а возможно, и больше. Я смотрел на первые ряды, пытаясь разыскать глазами Линду, но ее нигде не было. Меня охватила паника, но тут я наконец увидел своих адвокатов и слегка успокоился. Рядом с ними сидела Линда. Когда я ее заметил, то вдруг твердо поверил, что все будет хорошо, и успокоился окончательно.

Двери внезапно распахнулись, и меня оглушили звуки. Свист, хлопки, ругань, крики поддержки – все это сливалось в гнусавый угрожающий вой. Бу-бу-бу, бу-бу-бу, словно мне, малышу, взрослый и строгий дядя грозил пальцем. Бу-бу-бу, нельзя так делать, плохой мальчик, плохой… Я с трудом преодолевал показавшиеся мне бесконечными двадцать метров до стола, за которым расположились адвокаты и Линда. Я пытался сдержать свои эмоции, и каким-то чудом мне это удавалось. Я слышал крики и улюлюканье и видел ее лицо. А в нем свое. А в своем снова ее, и опять, и снова, и так до бесконечности. Не знаю, как описать… Мы все друг про друга понимали. Не только силу и любовь. Боль и слабость. Злость, раздражение. Страх. И все равно любовь, любовь, любовь… Она злилась на меня, считала идиотом, убить была готова. Я это видел. Но и жизнь за меня отдала бы, не задумываясь. И это я видел. А я… Я со всем соглашался, все признавал, но и гордился одновременно, великим себя считал, пугался сразу своего величия, впадал в ничтожество. Ничтожен я, без нее ничтожен. “Только не уходи, не бросай меня в этом злом враждебном мире, пожалуйста!” А она: “Ну куда, куда я уйду от тебя, дурака, люблю же…” – “И я тебя люблю”. – “И я”. – “И я”. – “И я”…

Когда я наконец дошел до стола с защитниками и сел на свое место, разговаривать нам с Линдой было не о чем. Поговорили уже… Она только спросила:

– Ты согласился?

– На компромисс? – уточнил я.

– Да.

– Он невозможен.

Она вопросительно посмотрела на меня. Я не знал, могу ли говорить открыто, почти наверняка в стол была вмонтирована прослушка, поэтому выразился обтекаемо:

– Я не могу назад… Просто не могу. Да и потом – обманут они в любом случае. Не о чем жалеть.

Линда меня поняла. В ее глазах опять мелькнуло “дурак”. И злость еще. Но все сразу погасло. Не время, не место…

– Все будет хорошо, – сказала она, погладив мне руку. – Все в любом случае будет хорошо. – И сделала какое-то странное, еле заметное движение бровями.

Я поймал ее движение, проследил его направление и увидел в зале своих израильских охранников. Они нарядились в какие-то нелепые растянутые свитера, наклеили бороды и усы, но я их узнал. Пришла моя очередь вопросительно смотреть на Линду.

– Ничему не удивляйся, – как можно более спокойно сказала она, – все будет хорошо. Главное, слушайся своих адвокатов и меня.

На слове “меня” она сделала едва заметный акцент, и я догадался, что слушаться нужно только ее, а еще, возможно, моих охранников. Я кивнул, она тоже. После обмена сигналами Линда довольно фальшиво – думаю, что намеренно фальшиво – посетовала:

– Зря на сделку не согласился. Неплохой был вариант. Мне это стоило некоторых усилий.

Дальше до самого начала заседания она подробно рассказывала, как вышла на молодого и прогрессивного президента Франции, оказавшегося ее однокашником по Сорбонне. В юности они дружили, курили травку, вместе протестовали против глобального потепления и охреневших от жадности транснациональных корпораций. Выслушав ее, француз обещал связаться с рыжим американским индюком и вообще сделать все, что в его силах. Она дала ему свои гарантии, он дал свои – в сочетании с маршем миллионов это, видимо, произвело нужный эффект, вот и… Периодически посреди рассказа в ее глазах появлялись ужас и недоверие.

– Ты понял, ты точно понял? – как бы спрашивала она.

– Понял, отлично понял. Слушаться нужно только тебя. Спасибо, любимая.

– Это очень важно. Они тебя убьют. Не спрашивай, откуда знаю, но я знаю. Ты точно понял?

– Понял, понял. Тебя и охранников…

Ужас, как старая лампочка накаливания, медленно гас, и Линда продолжала распинаться о прогрессивном французском президенте. Сожалела, что у нее не получилось, выражала фальшивую надежду, что, может, в будущем… А потом ужас вспыхивал снова, и она беспокойно спрашивала глазами: “Ты понял, ты точно понял?”

Я опускал веки, через силу улыбался, и она продолжала говорить… Это повторялось несколько раз, это измотало нас обоих. Когда в зал вошел судья и секретарь хорошо поставленным голосом объявил: “Встать, суд идет”, мы оба с облегчением выдохнули.

* * *

Суд шёл, как пьяный забулдыга, нелепо спотыкаясь и падая в грязь. Благообразный судья устал стучать молоточком, дурацкие обвинения вызывали в зале смех и возмущение. Но это еще было полбеды. Многочисленные репортеры вели трансляцию в Твиттере, и миллионная толпа на площади с легким запаздыванием повторяла все реакции зрителей внутри суда. Едва люди в зале отсмеются, отсвистят, откричат “позор”, услышав, что я нарушил очередной нелепый закон девятнадцатого века, как спустя десяток секунд от криков на улице начинают дрожать не только окна, но и стены, и пол, и потолок, и даже дубовая судейская кафедра. Публика благоговейно замирала, внимая грозному гласу народа, но вскоре, заведенная этим гласом, подхватывала его, и бардак начинался по новой. Судья сначала просил, потом грозил, после пытался смягчать формулировки, но в конце концов плюнул на все приличия и просто стал гнать процесс к ожидаемому финалу.

Мне пришили все возможное и невозможное. Запрещенную в XIX веке пропаганду нетрадиционных культов – потому что Sekretex помогал пользователям определиться с религиозной идентичностью, торговлю алкоголем без лицензии – из-за рекомендаций спиртных напитков, рекламу наркотиков, каннибализма, фашизма и еще с десяток неведомых мне – измов, незаконный лоббизм, разрушение морали и христианских ценностей, вмешательство в личную жизнь граждан и доведение их до самоубийства. Вся деятельность Sekretex была объявлена преступной – поскольку тот не искал запрошенную пользователями информацию, а рекомендовал им ее по никому не известному и очевидно злодейскому алгоритму. Возражения моих адвокатов, что я не террорист-подпольщик, а уважаемый бизнесмен, что акции моей компании допущены к обороту на бирже, что я прошел сотни проверок, плачу налоги, имею все необходимые лицензии от комиссии по ценным бумагам, что с такой логикой любой бизнес можно объявить преступным, а это уже, в свою очередь, попахивает коммунизмом, судья отклонял. Это вызывало бурное возмущение снаружи и внутри здания. Дрожали стены, от криков “позор” и “долой” почти лопались стекла, но судья упрямо вел процесс к аресту.