– Вот! И не проведаешь! Большой секрет. – Шуваев остановился против высоких дверей бывшей церкви. – Теперь тут, Егорушка, высоковольтная лаборатория. Понял, да? Один стальной шар в землю зарыли, а второй под купол подвесили – и херачат разрядами со всей дури, вольтову дугу изучают. Я, конечно, понимаю: наука. Но разве другого места найти нельзя? Ладно, храм нам, коммунистам, без надобности, хотя как посмотреть… Партбилет в гроб не кладут, а иконку кладут. Улавливаешь? Но Пушкин-то в чем виноват? Не нужен он нам? Позарез нужен! Сделайте музей, детишкам показывайте. Не-т! Так и будут херачить электричеством из шара в шар, пока кирпичи не посыплются на голову, а потом взорвут на щебенку. Вот про это он пишет. За это мы его, комсорг, со света сживем. Что молчишь?

– А нельзя как-нибудь… – Я поднял воротник пиджака: стоять было холоднее, чем идти.

– Я их о том же спрашивал. Но, видно, там наверху решили: нельзя. У нас ведь так: пока в газету или в книжку факт не попал, его вроде и нет в жизни, а коль уж попал – будь любезна, родная Советская власть, давай устраняй отдельные недостатки и перегибы на местах! Понял? Вот почему они так за писателями бдят. Чудно человек устроен: если ему об этом на кухне шепнули – с места не сдвинется. А если он это в книге или тем паче в газете прочитал, может и на улицу вывалить. Вот они чего боятся. Понял? За границу передать – это то же самое, что в книге напечатать. Включай вражий «голос» и слушай. Ты-то молодой, а смышленый: свой «Дембель» за кордон не отдал.

– Меня предупредили…

– И его предупреждали. Думаешь, никто не знает, что он эти свои «Крамольные рассказы» пишет? Да Лешка их половине Коктебеля и всему Переделкино перечитал. Я умолял: не надо! Ты ж не космополит штопаный. Ты русский человек! Вот ты, Егорушка, – молодец, острый, но оглядчивый.

– Значит, меня из-за этого и двинули в председатели, Владимир Иванович? – догадался я, задрожав от холода.

– Лялин, иезуитская душонка, придумал. Мол, смотрите: даже дерзкая молодежь встала грудью за советские идеалы. Тебя тоже не печатают, а Родина дороже! Наверху понравилось. Кстати, как там Кольского закопали? Без происшествий?

– Нормально. Дождь пошел.

– Добрая примета. Хороший был мужик. Правильный. Один раз пошел против линии. Сразу на обочину спихнули. Усваивай! С обочины, мил друг, редко возвращаются. Ты же Пастернака не застал?

– Не застал… – кивнул я и снова незаметно глянул на часы.

– А я хорошо помню всю эту собачью свадьбу с «Доктором Живаго». Мне Лисичевский рассказывал, как роман в «Совиздате» к печати готовили…

– К печати? – изумился я. – А разве…

– В том-то и дело, комсорг! Тебе интересно, парень, из-за чего на Пастернака тогда все навалились – и свои, и чужие?

– Интересно… – упавшим голосом отозвался я.

– Ни черта тебе не интересно! Вижу: замерз. Беги к своим гостям – согрейся, но не напивайся до киммерийских сумерек!

Я простился, помчался со всех сил назад и у входа налетел на высокого узколицего блондина в длинном белом приталенном плаще, как у Алена Делона. Это был Миша Семеркин из Иностранной комиссии.

– Жор, а я тебе звонить собирался.

– Что такое? – Сердце мое екнуло.

– Радуйся – Терпугов заболел.

– Может, еще выздоровеет?

– Нет, обширный инфаркт. Тебя из резерва перевели в основной состав. Счастливец – вас по всей Италии провезут!

– Пойдем – по рюмке! – позвал я.

– Не могу, мне вечером делегацию венгров поить. Готовься, синьор Полуякелли!

– Всегда готов!

Увидев меня, счастливого и дрожащего от холода, Этерия Максовна только покачала головой. Чтобы согреться, я налил из графинчика коньяку, опрокинул рюмку и закусил долькой лимона: нашел-таки, подлец! А стол уже ломился от яств: в мельхиоровой оправе искрилась черная икра. Рядом, точно мелкие янтарные окатыши, светилась красная. С возрастом я почему-то перестал сострадать несчастным, невылупившимся малькам. Ломтики севрюги, окаймленные золотистым жирком, лежали на тарелке завиток к завитку. Тремя веерами раскрылась мясная нарезка: розовая баночная ветчина, темно-красная копченая колбаса с белыми глазками сала и смуглая буженина. В густом соусе сациви угадывались куски расчлененной курицы. Середину стола занимала «клумба» – круглое блюдо с укропом, петрушкой, кинзой, редисом, перистым луком, свежими помидорами и огурцами. Ресторану ЦДЛ в порядке исключения разрешалось за наличный расчет закупать овощи и зелень на Центральном колхозном рынке, что возле Старого цирка, а не брать вялую ботву с овощной базы, как обычные предприятия общепита. Баловала Советская власть подлую творческую интеллигенцию. Избаловала на свою беду!

Часы показывали пятнадцать минут шестого: Леты еще не было. И это нормально. Женщины всегда опаздывают. Когда Нина собирается, скажем, в театр, нужно каждые пять минут заходить в комнату и орать, а еще лучше бы, как плантатор, подгонять ударами кнута. Если не торопить, успеешь в лучшем случае к антракту. Я выпил еще рюмку и пошел встречать Гаврилову на улицу. На ступеньках Театра киноактера появились билетные спекулянты. Я разглядел через дорогу афишу – «Иван Васильевич». Смеркалось. Ветер стал еще холодней. Но изнутри меня грели коньяк и предвкушения. Алое солнце садилось прямо на шпиль высотки, как сочащийся кусок мяса на шампур. Красные кленовые листья, приклеенные к асфальту дождем, добравшимся и сюда, казались лужицами крови. Красиво, черт подери!

Вдруг черной молнией ударила страшная мысль: ну, конечно же, бедная Лета все перепутала, она пыталась войти в ЦДЛ с улицы Герцена, как в прошлый раз, и ее грубо остановил неумолимый Бородинский. Уж если он не пустил Микояна, что ему какая-то актриса? Скорей туда! Главное, чтобы не обиделась и не ушла…

Семен Аркадьевич стоял на посту и, как пограничник, ощупывал взглядом каждого входящего.

– Меня не спрашивали?

– Нет.

– Девушка.

– Нет.

– Лета Гаврилова.

– Нет. Жора, не мешайте! Сегодня много безбилетников. Гражданин, вы куда? – тонким голосом вскричал он. – Ах, это вы! Простите, не узнал…

– Если придет, скажите, я жду ее в ресторане.

– Скажу, скажу, – пообещал он и, как бойцовый шпиц, бросился на очередного безбилетника. – Немедленно покиньте дом!

Вернувшись, я увидел за моим столом Шлионского. Развалившись на стуле, он в одной руке держал рюмку коньяка, а в другой вилку с куском севрюги.

– Алик сказал, здесь ты сидишь.

– Ну я…