– С утра ни черта не жрал! – признался Вова, резко выпил и жадно закусил.

– Знаешь, я жду даму.

– Сейчас уйду. Ох, и нахренчились мы тогда с Шовхалом! Я вот что, собственно, хотел тебе сказать: Бюро пропаганды зовет в Курган. Дает по тридцать путевок на нос. Ну, как обычно: школы, заводы, ПТУ, техникумы, колхозы… Понял? Неделя – и пятихатка в кармане.

– За семь дней тридцать выступлений? Нереально!

– Что ты как маленький! Кто тебе будет тридцать встреч организовывать? У них там своих дел полно. Выступим раз пять, остальные путевки они сами проштампуют, чтобы мы от них только отвязались.

– Когда?

– Послезавтра утром вылетать. Из Внукова.

– Во вторник партком по Ковригину.

– Черт! Тогда облом. Вы его действительно исключать будете?

– Похоже.

– Вот повезет мужику! Сразу на Западе переведут.

– Его и так переводят.

– Ладно, думай!

– И думать нечего. – Я посмотрел на часы. – Не могу.

– Давай выпьем за мою дочь – и я пойду. – Шлионский маханул еще рюмку и потянулся вилкой к черной икре.

– Дочь? Люция родила? Когда? – Я перенаправил его руку на буженину.

– При чем тут Люция? Она вообще не при делах. Понимаешь, неделю назад утром звонок в дверь. «Здравствуйте, папа! Я к вам с поезда». Стою, ничего не понимаю. «Ты кто, девочка?» – «Юля – ваша дочь!» – «Откуда?» – «Из Уфы…» – И протягивает фотографию мамы, а потом мою публикацию в «Юности» за шестьдесят восьмой год с надписью: «Очаровательной Анастасии от очарованного поэта. Уфа. 8 марта 1967 г.». Вспомнил. Я выступал там, в районной библиотеке, а потом, как обычно, с девчонками из абонемента и читального зала выпивали под тортик. Замужние скоро разбежались, а одна, тихая такая, рыжая, осталась. Лет тридцати, на излете срока годности. По-трезвому не взглянешь, но если хорошо выпить… Пошли гулять по ночной Уфе, я на обрыве читал ей стихи и обещал вниз броситься, если она меня не поцелует.

– Бросился бы?

– Запросто. Но поцеловала. Потом просочились ко мне в гостиницу. Еще полночи читал ей стихи, свои и Есенина, думал уже: не пройму. До утра сопротивлялась, а потом махнула рукой и сама разделась. Представь, Гога, в таком возрасте целинницей оказалась! Пришлось пробивать штольню и обучать по ускоренной программе. Утром я на поезд, а она в библиотеку. Еще до Москвы не доехал, как уже и забыл. Знаешь, сколько у меня таких было? «Уберите руки! Я буду кричать! Ну, зачем? Ну не надо… Ты же меня не любишь…» Некоторые потом в Москву приезжали, с Люцией из-за меня дрались. А эта Анастасия вообще ни разу не позвонила, не написала, родила, видно, для себя, чтобы от тоски не сбрендить…

– А с чего вдруг вспомнила?

– Дочь закончила школу. В институт надо поступать. Вот такие, братишка, дела. Юлька у нас теперь живет. У тебя, часом, нет хорошего репетитора по математике?

– Надо подумать. А Люция?

– Что Люция? Сначала о мою голову вазу разбила. С таз величиной. Я в Гусь-Хрустальном выступал – мне на фабрике подарили. Потом поорала и успокоилась. Это ж еще до нее было, а девчонка ни в чем не виновата. Короче, Люция сама позвонила Анастасии в Уфу, просила не волноваться, обещала присмотреть за ребенком.

– Похожа хоть на тебя?

– Вылитая.

– Ты с ней говорил?

– С кем?

– С библиотекаршей.

– Говорил.

– Ну и что?

– Ничего. Извинялась за навязчивость, обещала выслать с премии денег, но главное – умоляла ни в коем случае не знакомить дочь с поэтами. Понял? Ну, посошок – и побежал. Не исключайте Ковригина!

Вова со скоростью самозарядной винтовки выпил подряд три рюмки и умчался, а мне пришлось брать новый графинчик. Пока Алик нес коньяк, я постарался равномерно разложить на блюдах оставшуюся закуску, чтобы урон, нанесенный Шлионским, не так бросался в глаза.

– Шампанское – открывать? – злорадно спросил халдей, вернувшись.

– Пока не надо, – отказался я и пошел к Этерии Максовне:

– Можно позвонить?

– Только быстро, Жорж. Телефон служебный.

– Алло, кто это? – ответила бабушка после долгих гудков, впивавшихся прямо в мое сердце.

– Можно Лету?

– Кто спрашивает? Стойте, сама догадаюсь. Федор?

– Угу.

– Странно. Ваш голос очень похож на Василия. Леты нет. С утра ушла.

– А когда вернется?

– Думаю, поздно. У нее встреча. Кажется, в Доме литераторов…

В душе расцвели золотые шары надежды. Я вернулся к столу, выровнял кратеры, оставленные Шлионским в икорницах, выпил коньячку и стал гадать, почему Лета опаздывает. В голову лезли страшные картины несчастных случаев: длинные девичьи ноги бессильно раскинулись на сером асфальте, а белокурые волосы мокнут в красной луже крови. В первый раз я увидел человека, погибшего под колесами, лет в десять. Однажды на весь июль родители сдали меня в городской пионерский лагерь: целый день под присмотром, только ночуешь дома. Нарезвившись, мы к вечеру возвращались строем из Сада имени Баумана и увидели: толпится народ, мечутся санитары с носилками, милиционеры машут полосатыми палками и просят не напирать, а лучше – разойтись. «Не смотреть!» – крикнул Женя, наш вожатый. Но я все-таки посмотрел: седой мужчина в темном костюме, вывернувшись, как большая кукла, лежал на мостовой в нескольких метрах от грузовика. Лицо его было свинцово-бледным, мертвым, но глаза еще жалко моргали. На подножке машины сидел водитель-убийца и жадно курил, уставившись в одну точку. Над ним нависал орудовец с чистым листком, заправленным в планшет: пытался составить протокол. «Не жилец!» – вздохнул Женя. «Почему?» – спросил кто-то из любопытных. «Ботинки от удара с ног слетели. А это – верный признак…»

Чтобы отогнать мрачное видение, я хлопнул еще рюмку и осмотрелся: зал ресторана был полон, за столиками сидела солидная публика, литературные неудачники сюда забредали редко: дороговато, а кто-нибудь посторонний с улицы зайти вообще не мог. Недалеко от меня в углу, за камином обильно ужинали краснолицые пузаны в импортных пиджаках, судя по разговору о поставках лобовых стекол «триплекс», – снабженцы из автомобильной отрасли. Напротив, под витражными окнами большая компания отмечала, сдвинув столы, новую книгу Генриха Гофмана, Героя Советского Союза, в прошлом личного пилота Мехлиса, а ныне автора приключенческих романов о разведчиках и подпольщиках. Его сын, ироничный поэт Витя Гофман, написал на папашу такую эпиграмму: