Библиотечные лампы отбрасывали странные тени. Филателиста обрамляла полка романов Грэма Грина – красивая инсталляция, кожаные тома. Нас выдает малейшая улика. Он открыл файл и слегка поцокал языком, то ли трепетно, то ли презрительно. Глянул на меня, снова на письмо. Надел латексные перчатки, уложил конверт на кусок синего войлока, перевернул щипчиками. Я порывалась рассказать историю, но он все воздевал палец, останавливал меня. Удивил, щелкнув по клавишам новехонького компьютера, ловко что-то там пролистал. Поднял голову, сказал, что существуют десятки писем, доставленных Алкоком и Брауном, он был на куче выставок по всей Великобритании, эти письма видел, и стоили они изрядно, особенно если хорошо сохранились. Сказал, что мое письмо прибыло с Ньюфаундленда, это бесспорно, конверт правильный, штампы аутентичные, но марка не трансатлантическая, обычный Кабот. Штемпеля нет, так что письмо могли отослать в какой угодно год, оно нигде не упоминается, и его подлинность никак не удостоверишь наверняка.

Он слыхом не слыхивал ни о каких Дженнингсах. И о Фредерике Даглассе тоже. Разнял магнит на переносице, снял очки, уронил на впалую грудь.

– Сказать вам правду, миссис Карсон, придется вам его открыть.

Я ответила, что он упустил возможность познакомиться с моей матерью, промахнулся лет на десять, вот она могла бы удостоверить подлинность запросто, она была в гостинице «Кокрейн», когда улетал аэроплан. Семнадцать лет. Смотрела, как улетает, уменьшается аэроплан с письмом. До Корка оно так и не добралось. Спустя много лет мама вслед за письмом приехала в Англию, встретилась с Артуром Брауном в Суонси. Он забыл письмо в кармане. Вернул его моей матери и Эмили, и мама убрала письмо, не зная, чем оно могло обернуться. Говорила я кратко и по делу, но он все равно словно растекся в кресле, а потом сказал, что как-то не в силах оценить этот предмет, явную семейную реликвию, но стоит письмо немало, может, пару сотен фунтов, хотя с маркой могло бы подорожать в несколько раз.

Он поднялся и открыл мне дверь, наклонился почесать Джорджи за ушами. Ну а чего я ждала? На Ботаник-авеню свет обжег глаза, поэтому я зашла в испанский ресторан, где хозяйка, молодая красотка, сжалилась надо мной, дала бокал риохи и тапас, а ее муж играл на фортепьяно регтаймы и песенки Хоуги Кармайкла[61]. Наш возраст не устает потрясать нас. Без сомнения, когда-то подобное пережила и Лили Дугган, и Эмили Эрлих, и Лотти Таттл, череда женщин, чьи жизни сложились в это вот письмо.

Я не думаю, будто мы становимся пустыми стульями, но мы явно освобождаем место тем, кто приходит следом.

Два бокала вина меня доконали. Голова кружилась; в конце концов я отыскала машину, сколько-то проехала и остановилась на обочине Ньютаунардс-роуд. Наверное, вздремнула, потому что Джорджи вдруг зарычала, и нетерпеливо забарабанили в окно. Женщина в униформе. Я опустила стекло. Уже стемнело.

– Вы криво припарковались, – сообщила она.

Говоря по правде, я даже не догадывалась, что припарковалась. Мысли в голове текли почти зримо, точно карп в пруду, очевидные и медлительные.

– Простите, – и я завела мотор, но она наклонилась через руль и выдернула ключи.

– Вы что, пили?

Я потянулась к Джорджи, погладила ее.

– У вас есть родные поблизости?

Я ответила, что никого тут не знаю, но она пригрозила дать мне подышать в трубочку, намекнула, что мне придется заночевать в участке – она его называла «казармы», – и я задумалась, кто еще мог остаться в городе.

Вдруг ожили воспоминания о временах, кипевших смехом. В шестидесятых Лоренс вращался в кругу фермеров-джентльменов – они собирались утром по субботам. Все в твидовых пиджаках. И бриджах. Когда ходили по берегу озера, звякали патронташами. Жены, как нас тогда называли, играли в теннис. Мамину страсть к теннису я не унаследовала, но играла все равно. Мужья возвращались ранним вечером, мы пили коктейли, по пути домой загоняли машины в канавы. Наверняка отпечатки наших покрышек по сей день различимы на литорали, как останки цапель.

Едва ли эти воспоминания стоит воспевать, но должна признаться, что любовь свою дарила довольно щедро. За многие годы у меня было несколько романов – в основном торопливых, нервных и откровенно тоскливых. Встретиться на стоянке, улучить минутку в туалете гольф-клуба, в тесной каюте потасканной яхты. Мужчинам как будто требовалось сдабривать жизнь грудой огрызков. Я возвращалась домой к Лоренсу, мучимая раскаянием и меланхолией, клялась себе, что никогда больше не пойду налево. Вполне уверена, что он поступал так же, но пристально не интересовалась. Пряталась в материнстве. И однако бывали минуты, когда мир ускользал от меня. Самый памятный случай – полдня с Джеком Крэддохом, историком из университета Королевы; у него был летний дом прямо под Портаферри, сплошь стекло, шампанское и уединение. Жена его, Пола, была дизайнером мебели и регулярно моталась в Лондон. Мы подступали друг к другу робко, но потом он разорвал пуговицы на моем платье, и день растворился в экстазе. Как странно сейчас вспоминать, на какую гимнастику мы были способны; в голове фотографией один-единственный миг – моя молодая рука на его грохочущем сердце.

Я помешкала, затем сказала полицейской, что знаю одну пару, живут в районе Донегалл-сквер.

– Позвоните им, – велела она и сунула мне мобильник, но я сразила ее своим «блэкберри». Джек ответил после первого же гудка. Тоже хороший: судя по голосу, на языке вермут. Я спросила, нельзя ли побыть у них вечерок. Он растерялся, и я провыла в телефон, что нас с Джорджи вот-вот бросят в тюрьму.

– Джорджи? – переспросил он, а потом вспомнил: – Ой, Ханна.

Где-то в доме – приглушенные жалобы, замысловатый вздох.

Полицейская помялась и пообещала меня проводить – убедиться, что я добралась по назначению. Видимо, я слегка виляла, потому что она снова меня остановила, села за руль и сама повела машину, а ее напарник ехал сзади. Она сказала, что в моем возрасте пить и водить – стыдоба и, если б не собака, она бы арестовала меня на месте. Из тех женщин, которым много-много лет назад в попу ловко ввели стальной кол. Никак его уже теперь оттуда не достать. Меня подмывало изложить ей историю про нас с Джеком Крэддохом – может, удастся выманить улыбку (последнюю пуговицу с моего платья он скусил, притворился, что проглотил, поцеловал меня), но я помалкивала и сокрушалась как полагается. Все мы некогда были молоды; мама говорила, надо пить, пока вино не прокисло.

Мы подкатили к большому викторианскому особняку Джек стоял в рамке двери под витражным стеклом – по-прежнему высок и элегантен. За его спиной шныряла жена в халате.

Джек сошел по тропинке, на себе неся свои годы, открыл узкую чугунную калитку, пожал полицейской руку, заверил, что все под контролем, он непременно проследит, чтобы я хорошенько выспалась. Его слегка обескуражила перспектива опекать Джорджи, но я провела ее по недавно отремонтированному дому – высокие потолки и фрамуги, роскошные обои и старые полотна, – и оставила в заднем дворике, где она положила голову на лапы и смирилась с судьбой.