Выяснилось, что звонил друг Джека, профессор Дэвид Маниаки – мол, его интересует письмо, которое, возможно, касается Дагласса; если я соберусь в Дублин, он с радостью пригласит меня пообедать.

С африканским акцентом. Судя по голосу – пожилой, состоявшийся, осторожный. Твидовый такой.

Утренние раковины полетели с небес, поскакали по черепице. В пустоте неба – крошечные зиккураты чаек. Я погуляла по росе. В траве валялась парочка беглых вскрытых раковин. Это же Дебюсси говорил, что музыка – то, что между нотами? Я дома, какое облегчение; несмотря на раздрызганный сон, ко мне вернулись силы. Сожгла в камине пачку счетов.

В гостиной у огня висели старые мамины акварели. В последние годы увлечение фотографией пошло на убыль, и мама стала рисовать. Считала, что новые аппараты выпивают из работы всю радость. Любила рисовать на террасе; на одной акварели – наш коттедж, синяя дверь открыта, а за ней в бесконечность простерлось озеро.

Я сидела в кухне, слушала радио, и тут налетел десятибалльник. Ветер забарабанил по воде. Спустя час в волнорез бились громадные валы. По саду примчался дождь, замолотил в окна, и шторм подпер озеро плечом.

Дэвид Маниаки. Странное имя. Наверное, вдовец, лицо как у Ачебе[65]. Карниз седых волос. Высокий лоб. Серьезный взгляд. Или, может, он белый с африканским акцентом. В серебристых очках, обаятельный. Кожаные заплаты на рукавах пиджака.

Пожалуй, стоило его погуглить, поблэкберрить или как там это называется, но мобильник отрубился, сигнала не было.

Если копаться в детстве, больше всего я любила поездку с Малоун-роуд в коттедж. Сидела в машине с мамой и папой. Мы запоминаем дороги почти как людей. Хотелось вновь проехать кое-какие мили – воспоминаний ради. Дала крюка на север в Ньютаунардс, потом на восток через Серое аббатство, на юг мимо Киркуббина, по озерному берегу.

У старого парома в Портаферри красивый наклон. В очереди на восточном берегу я смотрела, как паром приближается. Взбалтывает узкую полосу белизны. На палубе с десяток машин, отблеск солнца на ветровых стеклах. На верхней палубе детишки – караулят черепах в воде. Переход через пролив – всего-то несколько сот ярдов, но паром пересекает канал под углом: сила и направление прилива многое меняют. Четыреста лет паром мотается туда-сюда. Вдалеке на небе лиловым нарисованы горы Моурн. Скорбный пейзаж, и вот, наверное, почему: пред лицом такой красоты всякий раз поражаешься, что нас годами раскидывало в разные стороны.

Паром одолел течение, скользнул к причалу. Я закатила «лендровер» на палубу, опустила окно, расплатилась с высоким молодым паромщиком. Этот вряд ли поймет остроту про Стикс. Впрочем, он был добродушен и улыбчив. На миг исчезло всякое ощущение земли – даже воспоминание. Я поставила машину на ручник, хлопнула дверцей, вывела Джорджи на верхнюю палубу, свежим воздухом подышать.

У дальних перил обнималась молодая пара; говорили по-русски. Наверное, медовый месяц. Я дернула Джорджи за поводок, подбрела к семейству из Портавоги – они разворачивали бутерброды и распивали горячий чай из термоса. Двое родителей, шестеро детей. Кормили Джорджи огрызками, гладили. Сказали, что плывут на юг, посмотреть визит королевы. Я давно не в курсе событий и не знаю, что себе думает мир. Газет не читаю который месяц. Телевизора нет. Радио передает мне одну классическую музыку.

– Сама королева, – сказала молодая мать, безудержно сияя, будто на свете бывают и многочисленные копии монарха. От пары глотков лагера у нее развязался язык. Сказала, шмыгнув носом, что на той же неделе приедет и президент Обама. Странные коллизии. Да и не важно: мне бы только продать письмо.

Паром ткнулся в дальний берег. Над нами закуролесили чайки. Я пожелала семейству доброго дня и загнала Джорджи в машину.

Пробиралась по краешку прибрежного шоссе. И черт с ней, с ценой на дизель. Сзади выстроилась раздраженная автомобильная очередь. Обгоняли, мигая фарами. Один даже затормозил посреди дороги, вылез и сказал:

– Да чтоб ты сдохла уже, тупая корова, – и я поблагодарила его за блистательное красноречие. Поинтересовалась, не на королеву ли он едет посмотреть. Лакейский юмор. Он не засмеялся.

Деваться некуда – надо на шоссе. Сзади надвигались огромные грузовики. Я ехала так быстро, что трясся руль. Плечи ныли и немели. Пересекла границу, сама не заметив, а на первой же бензоколонке вспомнила, что нужны евро. Продавец, молодой азиатский джентльмен, объяснил, как найти банкомат. Мгновение ступора. Что напишут мне на экране? Как объяснить столь стесненные обстоятельства в семьдесят два года?

Экран помигал, но из банкомата вылезла пачечка денег – о радость.

По случаю такого праздника я купила Джорджи сосиску в тесте. Думала было раскошелиться на сигареты, привычку давних времен, но решила, что не стоит. Мы выползли на старую дорогу с полным баком дизеля.

Включила радио. Говорили только о мерах безопасности и визите королевы. О том, что подстрелят Обаму, как-то не беспокоились. Наша прихотливая история. Внутренний колониализм, и не говори. Я включила другую станцию. Чем южнее, тем плотнее движение. От Белфаста я ехала уже четыре часа – в основном из-за недержания Джорджи. Каждые миль двадцать приходилось тормозить на обочине, чтоб Джорджи помочилась. Поездка ей не очень-то нравилась, и она беспрестанно скулила на заднем сиденье, пока я не разрешила ей сесть впереди и высунуть голову в окно.

До города я добралась на подступах к вечеру. Тащилась, проклиная себя за то, что забронировала гостиницу в центре. Гораздо проще было найти жилье на окраине. В Дублине все как везде. Размашистые развязки. Торговые центры. Улицы наперчены вывесками «Продается». «Закрывается». «Ликвидация. Распродажа». Пустые стеклянные башни. Знакомые черты нашего общего нынешнего портрета. Показуха. Жажда статуса. Я пристроилась на автобусную полосу и поползла по Гардинер-стрит. Меня попытался остановить патрульный, но я упрямо ехала, виляя северным номерным знаком, точно юная девица хвостом вертела. Хотела пройтись по мосту Беккета, чистой иронии ради – нужды нет, пробуй снова, проиграй снова, проиграй верней[66], — но заблудилась в зловредной паутине односторонних перекрестков и блокпостов, воздвигнутых перед государственными визитами.

Около восьми я наконец подъехала к «Шелбурну», своему дорогому удовольствию. Швейцар, подлый испанский сноб, обозрел мою машину и меня с пренебрежением, которое я не нахожу слов описать, и лаконично сообщил, что с собаками нельзя. Ну конечно. Я и так знала, что уж тут. Нечего дурака валять. Мне и самой не занимать снобизма. Изобразила гнев и возмущение, рявкнула выхлопом и быстренько влилась в поток. Если честно, денег у меня толком не осталось – на гостиничную роскошь точно не хватит.