– Давайте поменьше таинственности, Григорий Ефимович, – сказал Женя, одним глотком допив то, что оставалось в чашке.

Ильф взглянул на него с легким удивлением, и Петрову стало неловко. В самом деле, Распутин не виноват, что у него в дворницкой так тяжело дышать, и что от его пирожных немного мутит. Женя проглотил липкий комок в горле и смущенно улыбнулся:

– Простите, продолжайте. Мы слушаем.

– Я это к тому человеку, который напал на вас у кино. Мне Ванюша все рассказал, да, Ваня? – он бросил ястребиный взгляд на Приблудного, снова сидящего на своем месте, и Ваня кивнул. – Тот человек, он же тоже был в картофельном мешке с дырочками. Мне это не нравится. И я хочу помочь…

Распутин посмотрел на Петрова: ждал какой-то реакции.

От головной боли Жене было сложно сосредоточиться на разговоре. Он обхватил руками виски и пробормотал:

– Да-да, конечно.

– Все еще сердитесь из-за Ташкента? – покачал головой Распутин. – Зря, я ведь хочу помочь. Это нужно не только вам или Ване, а вообще всем людям, которые умирают и попадают сюда. Кроме той причины, которую я озвучил чуть раньше, есть еще одна – я изучаю реакции и действия тех, кто недавно погиб, и Ваня мне в этом помогает…

На этом месте Приблудный смущенно перебил Учителя и принялся о чем-то рассказывать. Кажется, он пересказывал в лицах происшествие у кино – Петров не вслушивался. Он надеялся, что Ильф в состоянии поддерживать диалог и без его участия, а Женя просто будет кивать в знак того, что одобряет и разделяет. А потом они выйдут на свежий воздух и отправятся гулять по вечерней Москве.

Впрочем, было наивно полагать, что Ильф не заметит его плохое самочувствие:

– Да что с вами такое? Вы странно выглядите.

– Все хорошо, – кротко сказал Петров. – Немного душно.

– Да уж, пожалуй, – недоверчиво сказал Ильф. – Вы как будто бежали стометровку. Товарищи, давайте откроем окно.

– Конечно, – широко улыбнулся Распутин. – Ванюша, откроешь?

Приблудный вскочил и ринулся к форточке. Петров ощутил струю свежего воздуха и вздохнул с нескрываемым облегчением: даже голова почти перестала болеть. А потом еще раз вздохнул, просто так.

И еще раз – казалось, что воздух не поступает в легкие, а застревает где-то на полпути. Он думал, что станет легче, но с каждой секундой неприятные ощущения усиливались.

Ильф бросил на него острый взгляд:

– Жень, вы что-то расклеились совсем, неужели простудились? Вы весь горите, – он протянул руку и пощупал ему лоб, – да нет, голова холодная. Очень странно.

– Голова должна быть холодной, руки чистыми, а сердце горячим, – заявил Приблудный. – Если я ничего не путаю.

Но его никто не слушал.

– Мне бы…на воздух, – сказал Женя, отстраненно разглядывая отражение своей перекошенной побагровевшей физиономии в стеклах ильфовского пенсне. – Тут… душновато.

– Как не вовремя, я думал, у нас еще будет время поговорить, – донеся до него голос Распутина, и там почему-то опять звучал непонятный упрек. – Вы что, не ужинали?

– Мы завтракали, – отмахнулся Ильф. – Это важно? Жене, кажется, плохо.

– Я сейчас вернусь. Позову врача.

Распутин встал и пошел к двери, Ильф повернулся к нему, отпустив Петрова, и Женя тут же воспользовался этим, чтобы прислониться щекой к столешнице – так голова почти не болела. А если еще и закрыть глаза... нет, закрывать глаза было как-то страшновато. Но и смотреть было не на что, вот, разве что, на чашку с невкусным чаем и тарелку из-под пирожных.

«Пирожное».

«Миндальное пирожное».

«Черт. Черт. Черт».

Петров почувствовал себя доверчивым идиотом и с усилием приподнялся на локте, нашаривая глазами соавтора. Там именно что приходилось «нашаривать», потому, что поле зрения сузилось, и в глаза бросались то стулья, то чайник, то спина Ваньки Приблудного. А ему срочно требовался Ильф! Жене не терпелось обсудить с ним свою догадку. В самом деле, кто, кто, а Ильф точно должен был оценить весь идиотизм ситуации.

Ильф, и еще, возможно, Ганс Гросс.

– Иля…

Евгений Петрович опасался, что ему не хватит дыхания подозвать соавтора, но он и не подумал, что силы закончатся быстрее, чем кислород в полуподвальной дворницкой. Он чувствовал себя ужасно уставшим, настолько, что не смог удержаться на стуле и начал сваливаться.

Ильф бросился к нему, подхватил, не давая упасть, и помог опуститься на пол. Он все еще ничего не понимал: взволнованно смотрел сквозь стекла пенсне, ощупывал Жене голову, проверяя температуру, брал за руку, пытался найти пульс:

– Женя, не волнуйтесь, скажите, где больно, – бормотал Ильф. – Учитель побежал за врачом. Ну, почему вы улыбаетесь? Вы меня пугаете, Женя.

Петров совсем не хотел нервировать Ильфа. Но он не мог не улыбнуться от мысли, что Распутин пошел вызывать врача – это было невероятно забавно.

«Патологоанатома, наверно».

Ну, чтобы два раза не ходить.

– Да что с вами такое? Сердце?..

– Пирожные, – наконец-то выдохнул Женя. – С цианидом. Опять. Понравилось ему. Решил… нас угостить.

Как же Учитель сказал про эти пирожные? «Плоть Христа»?

Определенно, Распутин был слишком высокого мнения о себе.

А им с соавтором не следовало быть такими доверчивыми идиотами – и от одной мысли об этом Жене было ужасно смешно.

– О господи, вы… и вы так уверены… – Иля взял Петрова за плечо и чуть встряхнул. – Так, Женя, смотрите на меня. И перестаньте, черт возьми, улыбаться, это совершенно невозможно. Выдохните, только медленно. Так… да, похоже на горький миндаль, неужели?..

Он там еще что-то вроде как говорил, вроде как отправлял Приблудного на кухню за сахаром; Петров разбирал это с трудом, а в какой-то момент он уже ничего не слышал – только