но, к его удивлению, Безобразов и не подумал колоть его. Напротив, в его поведении и интонациях появилась аккуратность и читаемое сочувствие.

Ночью пленникам почти не довелось спать, такой стоял шум снаружи, где лязг металла, смех и веселые гортанные выкрики продолжались до рассвета. Утро и день стали, пожалуй, самыми мрачными за все время их заключения, когда никто не хотел ни говорить, ни спать, ни есть — вообще ничего.

К вечеру всё вновь переменилось.

Белая полоса сменила черную так же внезапно как перед тем чёрная белую.

Распахнулись двери и расторопные слуги, разодетые как в самых богатых домах османского центра культуры, принялись вносить большие подносы с едой и обихаживать стол.

— Прекрасная невозмутимость у этих ребятушек, — сквозь зубы произнёс Безобразов, — что кормить, что голодом морить.

— Как говорит Степан — незамутненность. Вы знаете, он иногда удивительно точен.

Тот, тем временем, подскочил к столу и внимательнейше осмотрел предложенные яства.

— Да это просто праздник какой-то! — возликовал его сиятельство.

— Как-то подозрительно, граф, не находите?

— Ваша недоверчивость, Пётр Романович, переходит все границы. Ничего не поделаешь, понимаю. Такова ваша натура, во всём видеть подвох. Вы посмотрите на это с другой стороны, кулинарной. Отбросьте все прочее. Мне кажется, этот гусь превосходен. Так и просится в рот. А запах! Нектар! Амброзия.

— О мясе так не говорят — машинально поправил Пушкин, сам удивлённо рассматривающий заставленный стол. Молчаливые тюремщики неожиданно принесли к обеду то, что в Порте считалось блюдами высокой кухни, а именно мясо, мясо и мясо. Вместо гарнира — фрукты, свежие и тщательно выложенные.

— Гусь, барашек, паштеты, пшеничный хлеб, пироги, — перечислил Безобразов, — и что это значит? Даже скатерть постелили.

Степан демонстративно махнул рукой и первым сел к столу. Ухватив гусиную ножку, он плюхнул её на тарелку.

— Погодите, граф. Вы серьёзно намереваетесь это есть?

Вместо ответа Степан впился в ножку зубами.

— Александр Сергеевич, скажите хоть вы ему!

— Если нас желают отравить, то нет необходимости в подобном ухищрении. — нерешительно произнес Пушкин.

— Фоферфенно ферно, — закивал Степан, — и очень фкуфно. Повар — умница.

— Ну и манеры, граф. — поморщился Безобразов. — А это что? В кувшине вино!

— Надо ведь чем-то запивать еду, — подтвердил Степан дожевав, — вино здесь совершенно логично.

— Наверняка отравлено.

— С вашей подозрительностью, Пётр Романович… а, как хотите! — граф аристократично вытер руки о скатерть и потянулся за кубком.

— Я настаиваю, господа. Все это непонятно, а значит с подвохом. Не забывайте где мы и всё что происходило ранее.

— Мне кажется, Степан не оставляет нам выбора. Или мы присоединимся к нему, или останемся голодными. — заметил Пушкин. — Вы только полюбуйтесь на этого проглота. Он ведь всё съест.

Степан согласно закивал, приглядываясь к барашку.

— Для этого придётся потрудиться, — не согласился Безобразов, — здесь человек на десять. И это тоже подозрительно!

— Удивительно здесь другое, Пётр Романович. Как вы смогли не заметить слона?

— Простите?

— Блюда с мясом. Взгляните — они серебряные.

Сказав это, Пушкин что-то решил для себя и сел к столу. Ошеломленный подобной «неосторожностью», Безобразов демонстративно отвернулся, скрестив на груди руки.

— Оголодаете, Пётр Романович, — не унимался Степан, — отощаете.

Бывший гусар счёл отвечать ниже своего достоинства. Так и просидел всё время глотая слюну, пока Пушкин со своим бывшим слугой бесцеремонно уничтожали труды неизвестного кулинара.

— Почти как дома! — объявил Степан насытившись.

— Искренне надеюсь, что итогом вашей трапезы не станет моё одиночество, ваше сиятельство.

— Бросьте, Пётр Романович, зачем вы так? — улыбнулся Степан. — Вы давно сами поняли, что еда совершенно безвредна, но уперлись защищая свою позицию.

— Был бы весьма вам признателен, граф, соизволь вы объяснить мне, тугодумному, каким образом вы сразу это определили на глаз.

— О, это очень просто. Я использовал логику.

— Так-так.

— Для начала, я сказал себе ровно то, что вам сказал Александр Сергеевич. К чему травить нас столь сложным и, не побоюсь этого слова, наивным образом?

— Не убедительно, дорогой граф.

— Вы заблуждаетесь. Как раз убедительно. Во-вторых, если вы не заметили, сия трапеза ничто иное как ужин. Разве нет?

— Вы о своих загадках? — напрягся Безобразов.

— Скорее о догадках. Возможно, я не уверен вполне, это тот самый ужин, что я жду как и вы. Скоро узнаем. Буквально сейчас.

— С чего вы взяли, граф?

— Смотрите сами, Пётр Романович, несут трубки и кофе.

И верно, национальный вид десерта предшествовал собой явление нового, столь хорошо знакомого всем персонажа, что у Петра Романовича рука как-то сама собою сжалась в кулак.

— Рауф-паша! — Степан решительно опередил всех, выходя вперед и широко разводя руки в знак приветствия.

Турок даже не обратил на него внимания. Жестом который в Европе трактуется как презрительный, а на Востоке почитается величественным, он удалил всех пытавшихся зайти вслед за ним.

— Пушкин-ага! — с самым добродушным выражением лица которое только можно вообразить на лице человека лишенного принципов, Рауф в свою очередь приветливо протянул руки к главе русской миссии.

— Что вам угодно, милейший?

Турок только глазом моргнул на обращение применимое господином слуге. Всё с той же слащавой улыбкой, он засеменил к Пушкину.

Тот отстранился, делая два мелких шага назад. Турок остановился и внезапно пал ниц, как будто перед падишахом.

— Что это значит, любезнейший? — Александр изумился, но не стал менять выбранный тон.

Рауф приподнялся, воздевая руки к потолку и что-то неразборчиво бормоча.

— Во имя Аллаха! — только и смогли расслышать пленники.

— Что во имя Аллаха?

— Вас ждут ключи, паша, — Рауф сложил ладони домиком, — здесь, во дворе.

— Вы не могли бы выражаться яснее?

— Ключи от города, паша. — объявил турок как нечто само собой разумеющееся. — Они обошлись недёшево и стоили немалой крови, но теперь они ваши.

— Убирайтесь вон! — Пушкин был короток и ясен.

— Кхм-кхм! — Степан выразился ещё