Эта точка зрения великолепно изложена в 1879 году Эдмоном Абу, который в книге под названием «Букварь трудящегося» совершенно серьезно подсчитал, что когда мадмуазель Патти (1843–1919) поет в салоне какого-нибудь финансиста, то она, открывая рот, производит продукт, эквивалентный сорока тысячам килограммов чугуна по пятьдесят франков за тонну. Разумеется, разделить это мнение с одинаковым воодушевлением могут не все жильцы дома. Одни находят в нем повод для ревности и зависти, осуждения и пренебрежения; другим оно представляется фольклорным курьезом без каких-либо значительных последствий. Но и те и другие, как, впрочем, те, что внизу и те, что наверху, в итоге воспринимают это суждение как бесспорный факт: например, Луве говорят о Плассаерах, что те «обустроили комнаты для прислуги, однако получилось вовсе недурно»; со своей стороны, Плассаеры чувствуют себя обязанными каждый раз подчеркнуть «безумное очарование» своих трех мансард и прибавить, что это досталось им почти даром, и намекнуть, что они, Плассаеры, в поддельном золоте а ля Людовик XV не купаются, в отличие от мамаши Моро, что, в данном случае, совершенно неверно. Приблизительно в том же духе Хюттинг охотно скажет, как бы извиняясь, что он устал от того «ангара типа люкс», который у него был рядом с Орлеанскими воротами, и что он всегда мечтал о маленькой спокойной мастерской в тихом районе; с другой стороны, управляющий, говоря о Морелле, скажет: «Морелле», а говоря о Cinoc’e и Винклере, скажет: «мсье Cinoc» и: «мсье Винклер»; а если мадам Маркизо случится проехать на лифте вместе с мадам Орловска, то она, возможно, неосознанно, сделает жест, который будет означать, что это ее лифт и что она снисходит, предоставляя право на его временное использование тем, кто, доехав до седьмого, будет еще два этажа карабкаться пешком.

Дважды верхние и нижние жильцы вступали в открытый конфликт: в первый раз — когда Оливье Грасьоле предложил собственникам жилья проголосовать за то, чтобы протянуть ковровую дорожку до восьмого и девятого этажей, по ту сторону от застекленной двери. Его поддержал управляющий, для которого ковер на лестнице означал увеличение квартплаты на сто франков в месяц с каждой комнаты. Но большинство собственников, признавая само решение вполне легитимным, потребовало, чтобы связанные с ним расходы взяли на себя не все собственники, а лишь те, которые владеют собственностью на двух последних этажах. Это совершенно не устраивало управляющего, которому пришлось бы в таком случае почти единолично и полностью оплатить этот ковер, и он изловчился быстрее замять это дело.

Во второй раз конфликт произошел из-за доставки почты. Несмотря на то, что нынешняя консьержка, мадам Ношер, — добрейшая женщина в мире, она, тем не менее, не лишена классовых предрассудков, и отмеченный застекленной дверью рубеж для нее является вовсе не надуманным: она относит корреспонденцию тем, кто живет по эту сторону двери; остальные должны забирать ее из швейцарской сами; таковы инструкции, которые мадам Паукита некогда получила от Жюста Грасьоле, передала мадам Клаво, а та, в свою очередь, передала мадам Ношер. Хюттинг и еще более категорично Плассаеры потребовали упразднения этого позорного критерия: собственники были вынуждены уступить, дабы никто не усмотрел в их действиях продолжение дискриминационной практики, унаследованной от XIX века. Но мадам Ношер наотрез отказалась; после распоряжения управляющего разносить корреспонденцию всем жильцам, невзирая на этажи проживания, она попросила у самого доктора Дентевиля выдать ей медицинскую справку, удостоверяющую, что состояние ее ног не позволяет ей подниматься по лестнице пешком. В этом деле мадам Ношер руководствовалась главным образом неприязнью к Плассаерам и Хюттингу, поскольку она носит корреспонденцию даже тогда, когда лифт не работает (что случается весьма часто), и, как правило, не проходит и дня, чтобы она не зашла к мадам Орловска, к Валену или к мадмуазель Креспи и заодно не занесла им их корреспонденцию.

Разумеется, в практическом смысле эта история не имела серьезных последствий ни для кого, кроме самой консьержки, которая знает, что впредь может уже не рассчитывать на солидные новогодние подарки от Хюттинга и Плассаеров. Это один из тех расколов, вокруг которых организуется жизнь дома, один из поводов для всевозможных мелких проблем, микро-конфликтов, намеков, недомолвок, стычек; это одно из тех разногласий, которые приводят к спорам и зачастую превращают собрания жильцов в ожесточенные препирательства по самым разным поводам: цветочные горшки мадам Реоль, мотоцикл Давида Марсия (он имел или все же не имел право ставить свой мотоцикл во дворике в пристройку с мусорными баками: сегодня этот вопрос уже не актуален, но тогда для его разрешения были задействованы — впрочем, совершенно безрезультатно — пять или шесть юристов) или ужасная меломанская привычка одного дебила с третьего этажа справа в глубине двора, который ощущал острую потребность слушать — с непредсказуемой регулярностью и неопределенной продолжительностью, но не меньше 36 раз подряд и предпочтительнее с полуночи до трех часов ночи — «Хайли Хайло», «Лили Марлен» и прочие перлы гитлеровской музыки.

Существуют расслоения еще менее заметные, почти непостижимые: например, разделение жильцов на «старых» и «новых» по совершенно неуловимым признакам. Так, Роршаш, купивший свои квартиры в 1960 году, — «старый», тогда как Берже, приехавший меньше, чем через год после него, — «новый», хотя Берже въехал сразу же, тогда как Роршаш делал ремонт полтора года; или крыло Альтамонов и крыло Бомонов; или поведение во время последней войны: из тех четверых, которые и по сей день живут в доме, а в ту пору были достаточно взрослыми, чтобы сделать свой выбор, лишь один Оливье Грасьоле стал активным участником Сопротивления; в своем подвале он устроил подпольную типографию и почти целый год хранил под кроватью разобранный американский пулемет, который затем частями переносил в продуктовой кошелке; Вера де Бомон, наоборот, охотно афишировала свои пронемецкие настроения и неоднократно появлялась на людях в компании изысканных высокопоставленных пруссаков; двое других, мадмуазель Креспи и Вален, относились к происходящему скорее безразлично.

Все это складывается в довольно спокойную историю с драмами из-за собачьих какашек и трагедиями из-за помойных баков, слишком раннего утреннего радио и кофемолки Берже, которая будит мадам Реоль, часового боя Грасьоле, на который без устали жалуется Хюттинг, или бессонницы Леона Марсия, которую с трудом переносят Луве: часами пожилой мужчина меряет шагами комнату, идет на кухню, чтобы достать из холодильника молоко, или в ванную, чтобы освежить лицо, а еще включает приемник — очень тихо, но очень громко для соседей — и слушает хрипящие передачи с другого конца света.

За всю историю дома было не так много серьезных событий, если не считать мелкие инциденты, возникавшие при опытах Морелле, и еще ранее, под рождество 1925 года, пожар в будуаре мадам Данглар, превращенном сегодня в кабинет, где Бартлбут собирает свои пазлы.

Данглары ужинали в городе; комната была пуста, но в камине горел разведенный слугами огонь. Предположительно, пожар возник из-за того, что горящая головня перелетела через высокий прямоугольный экран из крашеного металла, находившийся перед камином, и угодила в вазу на журнальном столике. К несчастью, в вазе стояли великолепные искусственные цветы, которые мгновенно загорелись. Огонь перекинулся на прибитый гвоздями ковер и обои из набивной ткани Жуи с изображением античной пасторали: прыгающий фавн, удерживающий одну руку на бедре, изящно согнувший другую над головой, темная овца в гуще пасущихся барашков, крестьянка, срезающая серпом траву.