Стимар прижимал раковину к животу до боли, до немоты в руках, наконец лег на нее и, не утерпев, выжал из себя кислый комок жидкости. Он не успел перевести дух, как тошнота подкатила снова, стискивая внутренности, однако же и отгоняя страх.

Его мучило в самой сердцевине ревущей, немилосердно толкающей во все стороны тьмы. Он долго-долго ничего не знал, кроме этих нескончаемых толчков и горечи, которую тело уже из последних сил выдавливало ему в рот. В эту тьму порой удавалось проникнуть доброй руке ромея Агатона. Она вытирала мокроой тряпицей княжичу губы и щеки. Потом рука гладила его по волосам и безуспешно пыталась закрыть теплым покровом от ветра и вод, слившихся в одну бессмысленную и потому беспредельную силу.

Потом появилась другая рука, жесткая и крепкая, и буря зашумела в ее пальцах, как ветер среди сосен. Та рука переложила княжича на голую доску, взяла его голову и прижала виском к холодной глади дерева, прижала так крепко, что захрустели волосы и боль отдалась в скулу и темя. Малой рванулся прочь, но эта чужая рука оказалась куда сильнее Агатоновой руки и жалости в ней не было никакой. Вдруг тошнота сама отошла прочь. Тело радостно ослабло, пропитываясь сладостной ломотой. Мутная краснота, как факел в тумане, закачалась перед глазами. Княжич заснул, а когда проснулся, та чужая, но спасительная рука все еще прижимала его голову к мокрой доске.

-- Тебе уже легче, маленький каган? -- услышал он сквозь гул и рокот тьмы хриплый шепот Агатона.-- Не бойся. Скоро ветер утихнет.

Крепкая чужая рука отпустила княжича. Он хотел было повернуться и лечь поудобнее, но опять подкатила внутри, давя грудь, кислая горечь, и тогда малой снова, уже сам, прижался до боли виском к тверди и стал лежать неподвижно, решив вытерпеть до конца.

Та чужая рука, принадлежавшая хозяину корабля, ромейскому навклеру, научила княжича хорошему средству против страха и против чужой силы, какую нельзя ничем превозмочь. Княжич потом не раз прижимался так виском к холодному порфиру дворцовых колонн, к мозаике полов и даже к узкой глади меча...

Межа оборвалась перед глазами Стимара, словно пересохшая пуповина, и он замер, внезапно поняв свою ошибку. Как только родичи увидели тень волкодлака, сразу надо было прижаться к родной земле, изо всех прижаться к ней виском, как тогда, в бурю, к тонкой тверди, отделявшей его от бездны -- и морок схлынул бы сам, как та невыносимая тошнота.

На родной земле надо было сделать так же, как научила чужая рука в страшной тьме вод.

На корабле княжичу снилось, что он, весь продрогший и обветренный на открытом холме, наконец дождался отца. Князь-воевода вернулся с Поля, надвинулся на сына конем и поднял последыша к себе в седло. Теперь они были вместе, и конь пошел рысью.

Никто, однако, не встречал князя -- только он, последыш. Никого он не видел вокруг, и град куда -то пропал, а уже опускались сумерки. Он хотел спросить отца, куда они едут и почему нет родичей, но боялся.

И вдруг он увидел, кто под копытами коня вовсе не земля, а бугристые тучи, поэтому-то и качает их так сильно из стороны в сторону. И княжич растерялся: как же теперь они спустятся к граду и к родичам с такой высоты. Отец знал, но малой снова побоялся спросить его.

И вот впереди черной стеной пророс из туч дремучий лес, тоже шумевший и качавшийся во все стороны.

Они углубились во тьму и вскоре подъехали к Дружинному Дому. Не горел во дворе костер, и не было там никакого Перуна-столпа. Здесь, на туче, отец сам себе был силой, богом-столпом.

Отец пошел к Дому, а сыну запретил.

Тогда последыш, уже не страшась тьмы, обежал Дом с другой стороны, зная, что там есть щелка, проточенная его братьями, в которую можно все увидеть.

И он увидел яркий золотой свет и огромный круглый живот, по которому струились и стекали рекой, закрывая лоно, золотые волосы.

А потом он увидел обнаженную руку отца, поднимавшую меч над переполненной утробой. Княжич весь похолодел. Он догадался, что только таким ударом отец сможет раскрыть небо и тогда они оба попадут вниз на землю, их понесет поток дождя.

Он закрыл глаза, боясь смотреть.

Тьма треснула, как льдина. Княжич сжался весь, готовый падать с небес на землю вместе с дождем -- и очнулся.

Золотые нити-волосы пронизывали тесный мрак. Корабль покинул бурю и теперь мерно покачивался на дне тишины.

Княжич судорожно поднялся, и жесткое суконное покрывало сползло с него вниз, на мутно поблескивавшие лужицы.

Он соскочил со скамеечки и поспешил спастись из последней, маленькой тьмы.

Не чувствуя в себе никакого веса, без всякой боли ударясь об острые углы и отскакивая от них, хватаясь за скользкие предметы и бессильно застревая между ними, он долго пробирался к дверце.

Вдруг ослепительное лезвие света сверкнуло в глазах -- и лазоревая пустота подхватила княжича волной, вынесла из промокшей каморки и понесла прочь с корабля. Таким чистым было Солнце, так ясны были и покойно дышали вокруг бескрайние воды, что совсем не страшно стало поддаться им и забыть о спасительной руке. Такая теплая и ласковая волна могла унести только в ирий. Какая-то темная веревка тянулась к кораблю, ставшему теперь всего лишь соринкой в зенице лазурно ликующих вод. Княжич ожидал, что эту веревку вот-вот обрежут и отпустят его навсегда. Но опять появилась белая, несильная рука. Она ухватила за веревку -- княжич очнулся и, щурясь от боли в глазах, огляделся вокруг.

Сначала он увидел другую -- темную и жилистую -- руку, принадлежавшую навклеру, хозяину корабля. Она неспешно поднялась и провела по седой стерне, покрывавшей его бронзовый череп, а над черепом вились и тонко щебетали крошечные морские ласточки. Его